Какое-то мгновение я медлю возле закрытой двери, положив руку на дверную ручку. Снизу доносится шум хоккейной трансляции. Я не слышу никакого движения на лестнице, поэтому тихо открываю дверь, включаю свет и вхожу в спальню моей дочери. Тихо закрываю дверь и смотрю, вбирая в себя все то, что осталось от маленькой девочки. Плюшевый мишка на кровати. Большая подушка с кружевными оборками, подаренная на Рождество несколько лет назад. Мягкое желтое одеяло, с которым она не может расстаться. У меня щемит сердце. Как бы мы ни изображали из себя нечто другое — матерей, дочерей, бабушек, — глубоко в каждой из нас живет маленькая девочка, которой мы когда-то были. Будь то в пятнадцать, в сорок или в восемьдесят лет, эта маленькая девочка по-прежнему прячется за всем, что мы делаем, думаем или стараемся понять. Она всегда там. Внезапно я чувствую острую боль за Пратиму. У меня перехватывает дыхание, глаза наполняются слезами. Я понимаю, что отчасти мои чувства вызваны вином и усталостью. Но, боже мой, что бы я сделала, если бы это тело принадлежало Мэдди…

Я подхожу к ее туалетному столику и осторожно прикасаюсь к лакированной шкатулке с золотой застежкой наверху. Я колеблюсь, когда меня пронзает ощущение вины. Я даже не должна быть здесь — только не таким образом. Но более глубокая и мощная потребность заставляет меня открыть шкатулку. Я быстро перебираю безделушки и ювелирные украшения, открываю и закрываю маленькие коробочки. Не могу найти то, что ищу. Я слышу звук автомобильного двигателя и замираю на месте. Свет фар озаряет окно, потом машина проезжает мимо.

Я переворачиваю шкатулку и вытряхиваю все ожерелья, кольца и браслеты на крышку туалетного столика. Мне становится жарко. Должно быть, я просмотрела это. Это должно быть здесь. Я открываю ящики стола, лезу в ее шкаф, обшариваю все так быстро, как только могу. В маленькой тумбочке у ее кровати я вижу глянцевую фотографию. Беру ее и рассматриваю. Это группа девочек, и Мэдди среди них. Я узнаю остальных: Наталья Петрова, Сима Патель, Чейенна Уилсон, Дасти Питерс, Бет Гэллоуэй. Снимок был сделан в темноте. Почти профессиональное качество: все лица четко находятся в фокусе. Розовые щеки. За ними полыхает большой костер, выстреливающий оранжевые искры в темное небо. Среди дров я вижу горящие старые лыжи и сноуборды.

Мой пульс учащается. Я непроизвольно сглатываю. Этот снимок был сделан у костра.

— Мама!

Я резко оборачиваюсь.

— Мэдди?

— Какого черта? Что ты здесь делаешь?

Она устремляется к туалетному столику и смотрит на разбросанное содержимое шкатулки. Ее рот приоткрывается от потрясения. Потом она возмущенно глядит на меня; ее рюкзак болтается на плече.

— Что ты ищешь? Это мои вещи. — Она роняет рюкзак на пол и начинает собирать в кучу браслеты и безделушки, потом запихивает их обратно в лакированную шкатулку. У нее дрожат руки.

Я прикасаюсь к плечу Мэдди, пытаясь успокоить ее.

— Постой, Мэдди. Пожалуйста. Я могу объяснить.

Она отталкивает меня. Ее длинные темные волосы, так похожие на мои, пахнут сигаретным дымом. Еще от нее веет алкоголем и чем-то сладким, вроде клубники.

— Какого дьявола… что ты творишь? Почему ты роешься в моих вещах? Как ты смеешь?

Я смотрю на мою дочь, но могу думать только о Лиине. О ее загубленной жизни. Избита до неузнаваемости, изнасилована и утоплена. Крошечные камешки в ее легких. Ее вырезанное сердце на весах в морге.

Выражение лица Мэдди меняется, когда она что-то замечает на моем лице. Это немного отрезвляет ее. Ее взгляд становится тревожным.

— Что происходит, мама?

— Медальон, подаренный твоей бабушкой после ее поездки в Ирландию… где он?

— Что?

— Просто ответь мне, Мэдди, — резко говорю я.

— Да что с тобой такое?

— Ты постоянно носила его. Где он теперь?

— Я уже сто лет не надевала его.

— Просто скажи мне, Мэдди! Где этот медальон? — мой голос почти срывается на визг. Я ничего не могу поделать с бешено бьющимся сердцем.

Глаза Мэдди широко распахиваются от страха. Она оглядывается на дверь, как будто хочет убедиться, что может сбежать отсюда.

— Я… я не знаю.

Я изо всех сил стараюсь совладать с собой.

— Что значит, ты не знаешь?

— Я же сказала! Я уже сто лет не надевала его. Почему ты вообще спрашиваешь?

— Это был особенный медальон, ты сама так говорила. Потому что он принадлежал твоей бабушке. После ее смерти ты всегда носила его.

— Я не знаю, где он. Я не носила его, и, наверное, он лежит где-то в моей комнате. Просто я уже какое-то время не видела его, понятно?

Я закусываю губу.

— Кроме того, ты не имеешь права приходить сюда и рыться в моих вещах. Почему ты это сделала? Почему бы просто не спросить меня? — Мэдди продолжает убирать безделушки в лакированную шкатулку, потом вдруг останавливается и замирает на месте. — И почему ты спрашиваешь об этом медальоне?

— Я просто думала о твоей бабушке, и мне захотелось увидеть его. — Я провожу пальцами по волосам. — Слушай, Мэдс, мне очень жаль. Прошу прощения… последние несколько дней были очень тяжелыми.

— Как бы то ни было, больше так не делай, — тихо говорит она, не глядя на меня. — А теперь уходи отсюда.

— Где ты была сегодня вечером?

— Я была вместе с Бет.

— Неправда. Я только что говорила с Эйлин.

Она медленно поворачивается ко мне. При виде ее лица у меня по спине пробегает холодок.

— Ты позвонила ей? Узнать, что я солгала?

— Мэдди…

— Знаешь, это не твое дело. Та сама не пришла на ужин, знаешь ли.

— У меня работа. Убили человека, твою одноклассницу. Убийца до сих пор на свободе, Мэдди. Все родители в городе тревожатся за своих девочек, которые гуляют одни в темноте, и я не исключение. Нужно выяснить, кто это сделал, и упрятать его за решетку. Поэтому я и работаю допоздна. И буду работать, пока не посажу его в тюрьму. А ты солгала мне о том, где была. Поэтому следующую неделю ты будешь под домашним арестом. Только в школу и сразу домой. Все ясно?

— Уходи, мама, — она указывает на дверь. — Убирайся из моей комнаты.

Я ухожу. Дверь со стуком захлопывается у меня за спиной. Сердце тяжело колотится в груди. Я сознаю, что положила в карман фотографию девочек, сделанную у костра.

Примерно через десять минут после отъезда из дома Мэдди и Даррена я останавливаюсь на гравийной автостоянке у вершины лесовозной дороги над долиной и городом внизу. Меня окружают высоченные кедры, сосны, канадские ели и горные пики, увенчанные рваными облаками. Здесь холодно и сыро, но в небе появились просветы, и, когда выглядывает солнце, оно приносит долгожданное тепло.

Я надеваю велосипедные перчатки и гадаю, прослушала ли Мэдди подкаст и станет ли Тринити связываться с ней ради интервью. Возможно, она уже пыталась, а Мэдди просто изобразила, что впервые слышит об этом. Я надеваю водонепроницаемую куртку, беру шлем с заднего сиденья и выхожу из автомобиля. Неподалеку громко шумит река; вода ревет и пенится, прорываясь через ущелье. Когда я достаю мой велосипед из багажника, рядом притормаживает красный «Вольво» Эйлин, шурша покрышками по гравию. Она останавливается рядом с моей машиной.

Сейчас матери Бет шестьдесят три года. Она на три года старше меня, но по-прежнему в отличной форме и брызжет энергией. Эйлин опускает окошко и высовывает голову с копной малиновых кудряшек. Когда она начала седеть, то стала красить волосы, и ее некогда рыжие кудри приобрели экзотический оттенок.

— Эй, женщина, — задорно говорит она. — Как ты поживаешь в этом аду и почему так долго ждала, прежде чем снова это сделать?

Я смеюсь. Она обладает этим свойством; ее жизнелюбие заразительно.

— Да уж, фермерская жизнь не дает покоя, — говорю я, когда опускаю свой велосипед на землю и покрышки подскакивают на гравии.