Ссутулившись, отец кивнул.

– Отпуск в университете мне дали в восемьдесят четвертом. Авария произошла тогда же. Наша четырехлетняя Энджи скончалась в больнице от травм, полученных при аварии. Твоя мама едва не лишилась рассудка, у нее началась сильнейшая клиническая депрессия с галлюцинациями. Чего я только не перепробовал… Мы вернулись в Ванкувер, Мириам как следует пролечили. Я начал преподавать в Университете Саймона Фрейзера, но я попросту боялся оставлять ее одну на целые дни. Она молчала, погруженная в себя, бродила по дому с отсутствующим видом, будто часть ее умерла вместе с Энджи. Я начал водить ее в церковь, и у меня впервые появилась надежда: молясь за своего умершего ребенка, Мириам немного ожила, словно почувствовав некую связь с Энджи. Тамошний священник, спасибо ему, привлек твою маму к волонтерской работе и пригласил петь в церковном хоре. Хор часто выступал в центральном соборе Ванкувера, при больнице. – Он допил остававшееся виски и несколько секунд сидел молча, будто собираясь с силами.

– Это случилось в сочельник, через два года после аварии.

Странные слова Мириам будто ветерком прошелестели в ушах: «Ее вернули в сочельник. Я пела в соборе, таком красивом… Это было предопределение свыше…»

– Рядом с собором есть больница Св. Иосифа, и там у них устроена Ангельская колыбель. Больница католическая, и персонал совместно с полицией решил положить конец порочной практике, когда юные незамужние матери из страха выбрасывают младенцев в общественные туалеты или мусорные контейнеры. Они предложили мамашам оставлять новорожденных у больницы, а полиция согласилась не преследовать женщин, если жизни ребенка ничто не угрожало. В результате сконструировали специальную колыбель, вернее, подобие колыбели… – Отец замолчал.

– А дальше?

Он вздохнул:

– Ангельская колыбель представляет собой маленькую выгородку с детской кроваткой внутри. На уровне пояса есть дверца, которая открывается на улицу. Все, что нужно сделать матери, – открыть дверь со стороны улицы, возле входа в приемный покой, положить ребенка в кроватку и закрыть дверь. После этого женщина может уйти. Через пару минут в больнице прозвучит сигнал тревоги, и медсестры откроют вторую, внутреннюю дверцу бокса. Ребенка найдут, после чего он будет передан на попечение государства и пойдет на усыновление.

«Ангелы принесли ее обратно. Ей было еще рано на небо, вот они ее и вернули…»

Но этого не могло быть.

Ее не могли оставить там младенцем – время не совпадало.

Отец взял бутылку, оставленную Энджи на тумбочке, и долил себе виски. Взяв бокал обеими руками, он рассматривал игру света в темно-янтарной жидкости.

– В восемьдесят шестом в сочельник, когда твоя мама пела в хоре во время рождественской мессы, в центре Ванкувера произошла какая-то разборка между уличными бандами. Один из эпизодов разыгрался прямо у собора. Мы, находясь внутри, услышали выстрелы, крики и визг шин. Затем все стихло. Когда мы вышли, все уже закончилось. Вокруг стояла особая тишина, потому что шел густой снег. Позже мы узнали из газет, что в ту ночь ближе к полуночи в больнице прозвучал сигнал тревоги из Ангельской колыбели. В боксе была обнаружена девочка лет четырех, истекавшая кровью от резаной раны на лице. – Он помолчал. – Нанесенной ножом, видимо, в ходе уличных беспорядков, как сказали врачи.

Рука Энджи медленно поднялась к шраму в углу рта.

«Утекай, утекай! Вскакуй до шродка, шибко! Шеди тихо!»

Убегай, убегай! Забирайся сюда!

– Ребенок ничего не говорил, – продолжал отец. – Врачи решили, это от шока, но вскоре встал вопрос, понимаешь ли ты по-английски…

– Я?!

Глаза отца блестели от эмоций.

– Длинные рыжие волосы. Ты была босиком. Зимой – и босиком! На тебе было только розовое платьице – нарядное, вроде как праздничное, но старое, рваное и перемазанное кровью. – Он отпил еще виски. Говорить ему становилось все легче и легче по мере того, как Энджи было все труднее слушать. – Когда история наконец попала в газеты и полиция начала расследование, о тебе не нашлось вообще никаких сведений. Ты поступила под опеку государства и стала кандидатом на удочерение.

Энджи моргала, не успевая за открытиями. Слова отца стремительно складывались в единое целое, с беспощадной ясностью объясняя все до мелочей. И все же она кое-чего не понимала.

– Тут какая-то мистика, Эндж. Детективы концов не нашли, а на фотографиях, которые мы с твоей матерью увидели в газетах, ты выглядела копией нашей дочери: те же рыжие волосы, тот же возраст. Нам не давал покоя тот факт, что тебя нашли, можно сказать, у стен собора, где пела твоя мать, словно она вымолила тебя обратно…

– Энджи, ты хочешь сказать, – поправила Энджи. – А не меня.

– Ей казалось, ты и есть наша Энджи. Ты появилась – вернулась – под Рождество, как Божественный младенец в яслях, и Мириам увидела в этом знак свыше. Она поверила, что тебя принесли ангелы и мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы забрать тебя, удочерить, законно привести в наш дом…

– Безумие какое-то, сумасшествие!

Отец снова уставился в бокал.

– Да, ее рассудок пошатнулся. Я не жду, что ты поймешь, но Мириам, поверив, что ты – ее возвращенное небом дитя, и хорошо понимая, что такое процесс удочерения, решила во что бы то ни стало доказать государственным органам, что способна стать хорошей приемной матерью. Она взяла себя в руки и казалась совершенно нормальной, а клиническую депрессию списали на посттравматическое расстройство и абсолютно понятное горе. Мы оформили сперва опеку, а спустя положенный срок нам разрешили тебя удочерить…

– Потому что других желающих не нашлось? – перебила Энджи. – Четырехлетних удочерить непросто, а тут еще моя сомнительная история, немота и отсутствие воспоминаний! Получается, вам повезло.

Отец не отреагировал на сарказм.

– Когда мы наконец привели тебя домой, твоя мать ожила. У нее снова появилась цель в жизни, к ней вернулись любовь, смех, энергия. Ты вернула мне Мириам, Энджи. А я… Не знаю, суждено ли тебе испытать такую любовь, но Мириам была для меня всем. Она – мой мир. Когда я увидел, что она стала почти прежней… – Голос Джозефа Паллорино пресекся, но он справился с собой: – Я не стал ничего менять. Не пытался ее разубедить.

– И вы попросту стали звать меня Энджи? – не выдержала Энджи. – Как своего мертвого ребенка? Да что же вы за люди?

– Я не видел в этом ничего дурного, – неожиданно покорно ответил отец. – От этого твоя мать пришла в себя, а ты буквально расцвела – выучилась говорить, петь, смеяться. Я…

– Вы вот так запросто взяли и вставили подобранного ребенка на место умершей девочки? Как это можно считать нормальным? Как это могло не навредить?

– Да чем это навредило? Ты прекрасно развивалась, мы стали семьей. В восемьдесят седьмом под Рождество переехали из Ванкувера сюда, на остров, и ты стала совсем нашей Энджи.

– И вы меня всем так и представляли – ребенком из альбома с фотографиями? Все снимки младенца, начиная с родильной палаты и до самой Италии, – не мои? Годы шли, а вы ничтоже сумняшеся продолжали вкладывать в альбом мои фотографии?!

Отец промолчал.

– Вы вообще решили скрыть, что не являетесь моими биологическими родителями?

Он потер колено.

– Я думал – расскажем, когда подрастешь, или если возникнет какая-то медицинская проблема. Но ведь не возникла же! Мы действительно начали верить, что ты и есть наша Энджи, так зачем же ранить тебя такой правдой? Все равно никто не знает, откуда ты взялась. Все ниточки давно оборваны, не у кого даже было брать образцы ДНК! Так почему нам было не оставить все как есть?

– Потому что это неправда. – Энджи вскочила и провела руками по волосам. Привычный мир опасно накренился на своих осях, вызывая дурноту. Все, во что она привыкла верить, ложь. Всю ее жизнь теперь нужно пересматривать под другим углом. Та, кого она ежедневно видит в зеркале, не Энджи Паллорино. Придется привыкать, что она неизвестно кто. Ей захотелось убежать, спастись, спрятаться. Выскочить из собственного тела, напиться до беспамятства, поехать в ночной клуб и натрахаться до потери пульса…