– Ты собираешься забрать ее у меня, да? – невольно спрашиваю я.

– Забрать ее у тебя?

Я поворачиваю на мыс, заросший лесом. Он смотрит на мой профиль. Лучше бы я не задавала этот вопрос. Потом, когда я выезжаю на подъездную дорожку, то вижу темно-синий побитый автомобиль Брэнди, стоящий перед гаражным навесом.

– Брэнди уже здесь, вместе с Куинн. – Я проезжаю мимо навеса и качусь по траве к лодочному сараю, за кусты, где я остановилась вчера ночью, откуда нас нельзя увидеть из дома.

– Ладно, – говорит он. – Пожалуй, мы обсудим это попозже.

Какой-то момент мне не хочется смотреть на него. Мне ненавистна мысль, что ему приходится прятаться в лодочном гараже, когда его дочь находится в доме вместе со мной. Мне ненавистны собственнические чувства, которые я испытываю к Куинн.

– Скоро я принесу ужин, – говорю я. – Как только провожу Брэнди и накормлю Куинн.

Он изумляет меня, когда наклоняется и проводит губами по моей щеке возле рта. Я смотрю на него, и он на мгновение удерживает мой взгляд.

– Джеб…

Но он уже вышел из автомобиля и захлопнул дверь за собой. Я смотрю, как он идет через лужайку. Высокий, сильный, одинокий. Его черные волосы блестят, как вороньи перья, в вечернем свете, и мое сердце сладко ноет.

– Ты хочешь поговорить насчет вчерашнего дня, Куинни? – спрашиваю я и ставлю на стол тарелку макарон. – Об… удочерении?

Куинн опускает глаза.

– Нет.

– Иногда бывает хорошо поговорить о том и о сем.

– Почему он не может прийти на ужин? Почему он сидит в лодочном сарае, пока мы едим здесь?

Нет смысла что-то скрывать от нее. Она видела мой автомобиль, она видела, как в сарае зажегся свет. Я облизываю губы. Мне сильно не по себе. Воздух снаружи неподвижен и потрескивает от статического электричества. Я хочу включить радио, послушать новости о лесном пожаре, послушать прогноз погоды. Мне не терпится увидеть, что появится на телевидении после нашей очной ставки в салуне «Шэди Леди» сегодня днем. Но я пытаюсь сделать так, чтобы жизнь Куинн продолжалась как обычно, и постараюсь, чтобы никакие новости не дошли до нее раньше времени.

Я разрешила ей понежиться в ванной и наложила новый бактерицидный пластырь на ее колено. Я спросила ее о спуске с горы на велосипеде, и мы немного поболтали о ее аварии и о том, как ей повезло, что велосипед не превратился в кучу бесполезного хлама. Я показала ей свою золотую медаль и рассказала о моем падении на Олимпийских играх и о том, как будет здорово, когда она научится кататься на лыжах этой зимой. Я пообещала научить ее, если ей понравится, и это вызвало у меня приступ тоски по ощущению лыж под ботинками. Я не спускалась по склонам после той катастрофы, оставившей глубокий провал в моей душе. Я понимаю, что этот ребенок – как и возвращение Джеба – глубоко изменяет мое отношение к жизни.

Но Куинн заинтересована тем, что происходит в лодочном сарае.

– Он находится там, потому что ему там уютно, – говорю я. – Он наш гость, и ему тоже бывает нужно побыть одному.

– Это потому, что полиция ищет его? Он прячется?

Я глубоко вздыхаю.

– Пожалуйста, поешь, пока не остыло.

– Ты сама ничего не ешь, – укоряет она.

Я наматываю макароны на вилку и без особого желания отправляю в рот. Я не голодна. Скорее меня немного подташнивает, как будто я переборщила с кофе. На самом деле мне хочется включить телевизор и немного выпить.

Куинн неожиданно отталкивает свой стул от стола, хватает тарелку и идет на кухню. Там она соскребает остатки еды в миску Трикси.

Я цепенею, но воздерживаюсь от резкого замечания.

– Я устала, – заявляет она и кладет тарелку в раковину. – Иду в постель.

Я отпускаю ее и мою посуду. Сверху не доносится ни звука.

В восемь вечера я поднимаюсь в ее комнату. Куинн делает вид, что спит. Я включаю лампу возле кровати.

– Хочешь, я почитаю тебе?

Она молчит, но я знаю, что она слышит. Я просматриваю книги у нее на полке и нахожу «Школьные годы» – книжку, о которой говорил Джеб. Мне тоже хочется войти в ее жизнь. Я тихо присаживаюсь на краю кровати, раскрываю книгу и начинаю читать вслух.

Ее глаза медленно раскрываются, и она двигается на подушке, внимательно глядя на меня. Я читаю целый час, пока ее веки не начинают опускаться. Теперь она действительно устала и готова ко сну.

– Спокойной ночи, милая. – Я наклоняюсь и целую ее в лоб.

Она на мгновение удерживает мой взгляд и говорит:

– Моя мама любила читать мне на ночь.

– Знаю, – шепчу я через комок, подкативший к горлу. Но на самом деле я не знаю. Даже сейчас я очень мало знаю о моей племяннице. Мне хочется как можно скорее изменить это. Я осознаю, что начинаю привязываться к ней.

Я спускаюсь вниз и разогреваю еду для Джеба, когда меня поражает мысль, что сегодня я поставила на карту все, что у меня есть. Буквально все. И я сделала это по велению сердца, а не ума. Останется ли от меня хоть что-нибудь, когда все это закончится? Я снова думаю о ряби на поверхности воды, о том, где все начинается и заканчивается.

Воздух на улице холодный и сухой, как старая бумага. Снежные вершины отливают зловещим блеском, когда над хребтом восходит луна. Поверхность озера похожа на черное зеркало, и есть ощущение электрического напряжения, которое давит на землю.

У меня еда в корзинке, которую я несу вместе с сумкой, где лежит мой ноутбук и еще кое-какая отцовская одежда для Джеба. По пути к лодочному сараю я втыкаю вилку удлинителя, которым обычно пользуюсь для рождественской иллюминации, во внешнюю розетку под гаражным навесом. Хотя в сарае есть водопровод, там нет электричества. Я разматываю удлинитель на ходу. Когда он заканчивается, я соединяю его со вторым удлинителем, достаточно длинным для сарая.

Я стучусь в дверь, но никто не отвечает. Тогда я открываю ее. Внутри очень жарко, и дрова трещат в старой плите. Керосиновые лампы зажжены, и три толстые белые свечи мерцают в подсвечниках на кофейном столе. Я достаю из корзинки с едой бутылку каберне, бокалы и макароны, которые разогрела для Джеба. Наливаю себе вина и делаю добрый глоток. Тепло и приятная расслабленность медленно растекаются в груди. Долгожданное облегчение.

Я ставлю ноутбук на кофейный стол, подключаю удлинитель и включаю аппарат, когда Джеб выходит из ванной, вытирая волосы полотенцем. Он обнажен выше пояса; только джинсы, низко сидящие на поджарых бедрах. Мое тело как будто цепенеет, и я могу только смотреть на него.

Он медленно опускает полотенце и смотрит на меня. Его волосы влажными прядями падают на плечи. Его смуглая кожа мягко сияет. Татуировка с рыбкой контрастно выделяется в колеблющемся свете свечей, как и его безупречные грудные и брюшные мышцы. На левой стороне груди виден зазубренный шрам, который я заметила раньше. На правом боку налеплен синий медицинский пластырь, которым я временно скрепила его ребра. Он хорошо держится после душа, но скоро будет нужно заменить его.

Я чувствую, как горят мои щеки, и выпиваю глоток вина, чтобы избавиться от внезапной сухости во рту. Ненавижу себя за то, что я так предсказуема.

– Откуда этот шрам? – спрашиваю я в попытке отвлечь внимание от его голой груди и румянца на моих щеках.

– От сокамерника.

– Он… порезал тебя?

– Хорошо заточенной ручкой. Мы как-то не поладили. – Он бросает на стул белое полотенце. – Такое случается, когда тебя считают насильником и убийцей юных девушек.

– Я… я думала, ты сидел в одиночной камере.

– Он был подсадной уткой. Копы посадили его, чтобы он выудил из меня, где я закопал Мэрили.

Меня пробирает озноб.

– Боже мой, Джеб.

Он неопределенно пожимает плечами.

– Что ты принесла? Я голоден как волк.

Я встаю и быстро подхожу к столу.

– Спагетти, домашняя паста болоньезе. Я разогрела остатки. Извини, что так задержалась. – Я колеблюсь. – Куинн никак не хотела засыпать, поэтому я почитала ей перед сном. Я не могу подвести ее; только не сейчас.