– Поэтому ты серьезно настроен на то, чтобы поднять ранчо и завести скот?

– Мне бы хотелось использовать этот второй шанс. Мне бы хотелось зарыться пальцами в землю, почувствовать опору, ощутить свои корни.

Голос дрогнул от эмоций, но Коул взял себя в руки.

– Я потерялся, Лив. И мне хочется посмотреть, что выйдет, если я перестану убегать. Если постараюсь осесть. Я хочу увидеть, узнаю ли я себя, если буду просыпаться утро за утром в одном и том же месте. Трезвый.

– Ты наконец решил прекратить погоню за смертью?

Он долго молчал, прежде чем ответить:

– Я на перепутье. И мне некуда спешить. Не к кому возвращаться. У меня есть средства.

После паузы Коул заговорил снова:

– Возможно, дело в моем отце. В сожалениях. В прощении. Или все это из-за глубокой неприязни к Форбсу. – Он посмотрел на Оливию. – А возможно, все дело в тебе.

Она сглотнула, услышав его слова. Это и смутило ее, и доставило удовольствие, и напугало.

Она откашлялась.

– А как насчет твоей сестры?

– Если ты останешься на условиях завещания, проблемы едва ли возникнут. Если ты уедешь, Джейн получит свою долю. Но я надеюсь, что ты не уедешь, а я останусь и буду тебе помогать. – Коул улыбнулся. – Видишь? Я останусь, только если ты мне разрешишь.

Он повернулся к Оливии и медленно провел рукой по ее руке. Шелестели сухие листья. У причала громче заплескалась вода.

Оливии хотелось вырваться, сказать ему, чтобы он оставил ее в покое, но она не смогла. Потому что не хотела этого с такой же силой, с какой и хотела. И эти две стороны ее натуры вели между собой войну.

Коул коснулся ладонью ее лица, другая его рука легла Оливии на поясницу, привлекая к себе медленно, неотвратимо. Он был сильный, теплый, глаза превратились в темные водоемы. Но Оливия чувствовала вопрос в его прикосновении. Коул спрашивал, этого ли она хочет. Не давил на нее, но и не скрывал своего намерения.

Пульсировало северное сияние, спокойные оттенки мерцали на резких чертах его лица, и молчаливый, примитивный вопрос повис в воздухе, холодном и потрескивающем от обещания и опасности. На мгновение Оливия позволила вернуться запретным мечтам. Ей нужно было лишь подчиниться, отдать себя. Взять у Коула то, чего она так хотела.

Но, несмотря на это желание, Оливия почувствовала, как в жаркой глубине ее живота, словно змея, поднимает голову страх.

Ладонь Коула легла ей на затылок, он нагнул голову, чуть повернул лицо и нерешительно коснулся губами ее губ.

В голове Оливии заклубился жаркий туман, оживляя спящие нейронные связи и забытые физические желания. И это было восхитительно, всепоглощающе, но ее мучил страх, уютно устроившийся внутри и опасно пробудившийся от этого жара. Он поднял на поверхность мрачное воспоминание о том дне, когда Этан попытался заняться с ней любовью. Это произошло много, много месяцев спустя после ее возвращения.

Хотя она исцелилась физически, ее мозг продолжал страдать. Сердце болело после расставания с ребенком, которого Этан не захотел принять. Ребенка, которого он осыпал бранью.

И желание Этана тоже остыло.

Его холодные сексуальные авансы попадали на свежие воспоминания о насилии над ней. Она сжималась от его прикосновений, хотя изо всех сил старалась этого не делать. Да и его не слишком тянуло к ней. Потому что в те редкие моменты, когда Оливии удавалось справиться с воспоминаниями, она замечала в глазах мужа отвращение. И еще в них был страх перед тем, что один человек может сделать с другим. Страх перед тем, что другой мужчина сделал с его женой, и перед тем, что случившееся сделало с ним и их браком.

В глазах мужа Оливия видела и сомнения, и вопросы: случилось бы с ними такое, если бы она не поощряла убийцу?

Их брак закончился в тот день, когда Себастьян Джордж вошел в магазин и выбрал ее в качестве следующей жертвы.

Они с Этаном больше не могли смотреть друг другу в глаза. Между ними всегда стоял Себастьян Джордж. Так жить было невозможно. Поэтому они расстались.

С тех пор Оливия ни разу не была с мужчиной.

Коул крепче прижал ее к себе, его рот надавил на ее губы. И когда ее губы приоткрылись под его напором, Оливию охватило ослепляющее желание, стирая все мысли, все воспоминания. Язык Коула скользнул ей в рот, пробуя ее на вкус, и она прижалась к нему, растворилась в этом поцелуе, в его крепком теле. Ее язык яростно сплетался с его языком, и собственный голод поглотил Оливию.

Его щетина царапала ей лицо. От этого Оливия стала еще яростнее, еще голоднее. Она ощутила его эрекцию, когда его член прижался к ее животу. Коул двигался вместе с ней к ее домику.

Он провел Оливию через слегка приоткрытую дверь, и она распахнулась настежь. Коул захлопнул ее ударом ноги, пока его язык переплетался с ее языком, скользил по нему и соединялся с ним.

В комнате было тепло, угли в печке пульсировали мягким оранжевым светом, отбрасывая в комнату медный отблеск. Коул направил Оливию к дивану. Ноги у нее подогнулись, когда край дивана ударил ее под колени, Коул опустил ее на диван и лег сверху.

Сквозь ветки Юджин наблюдал, как они, сплетясь в объятии, вошли в домик. Кровь стучала у него в висках, член напрягся. И это причиняло ему боль. Кулаки Юджина сжались, он заскрипел зубами. Помеха. Только и всего. Это ничего не изменит. Потом он накажет ее за предательство. Самки во время течки непостоянны. Хороший охотник должен быть готов к неожиданностям, если охотится на самку.

Просто сначала он убьет самца.

Тори дождалась, пока погаснет желтая полоса света под ее дверью – значит, отец лег спать. Она сунула руку под матрас, нашла свою электронную книгу. Зеленое сияние, пробивавшееся сквозь щели в жалюзи, было пугающим. Ветка стучала по жестяной крыше домика, с елей летели шишки.

Тори включила ридер. Она плотнее завернулась в одеяло, слова ее матери снова ожили.

«До нее донесся крик возвращающихся гусей. На четвереньках, не щадя голых коленок, она подползла к щели в дощатой стене. Натянула веревку, пытаясь увидеть кусочек неба. И тут она увидела его. Он стоял на полоске старого снега, широко расставив сильные ноги.

Вокруг него шумел лес: звенела капель, что-то трескалось и падало. Это были звуки таяния. Дыхание вырывалось из его рта белыми клубами. Он посмотрел на ее сарай.

Она уползла в свой угол, стараясь не звенеть оковами и не тереть шею веревкой еще сильнее. Свернувшись калачиком на шкурах, она прикрыла живот руками и коленями, словно защитным панцирем, и притворилась спящей.

Дверь распахнулась. Сара почувствовала свет на лице.

– Пора, – объявил он.

Пульс у нее участился. Она медленно повернула голову и моргнула, когда полоса белого света, ворвавшись в лачугу, ударила по глазам.

– Вставай.

– Пора для чего? – Голос, заржавевший от длительного молчания, напоминал карканье. Этот звук напугал ее. Кем она стала? Во что превратилась?

Он не ответил.

Он присел на корточки в центре сарая, разглядывая ее. Его запах заполнил ее ноздри. Она заставила себя сосредоточиться, мысленно уйти из этого сарая. Но он не разделся. Поставил рядом с ней пару ботинок. Она моргнула. Это были ее ботинки. Те самые, которые она надела в тот день, когда он ее похитил.

Он переместился ближе к ней. Как животное. Она затаила дыхание, когда он снял мешковину с ее голых ног. Коснулся ее ступни. Она сжалась, стиснула зубы. Но он снял с нее кандалы. Цепь звякнула. Он подобрался еще ближе и, тяжело дыша, достал нож. Ее сердце забилось еще быстрее. На коже выступил пот. Лезвие блеснуло в луче света, пробивавшемся через дыру в стропилах. Вот оно. Вот что он имел в виду, когда сказал: «Пора». Сара сжалась в комок, готовая отбиваться, бороться за свою жизнь и жизнь ребенка. Он поднял нож… и перерезал веревку, которой она была привязана к стене. Отрезанный кусок упал на пол. Сара уставилась на него. Ее затрясло.

Он ушел. Хлопнула дверь сарая.