Энджи полистала журнал и принялась рассматривать черно-белые эстампы на стенах. Среди них были исторические фотографии, рисунки тушью, офорты. Энджи с удивлением заметила, что везде изображены женщины за рыбалкой. Заинтригованная, она встала и подошла к первой рамке. Фоторабота была подписана Лориан Хемингуэй, и Энджи предположила, что плотная дама, гордо стоящая рядом с рыбой-меч, свешивавшейся с весов в каком-то тропическом порту, – одна из двенадцати внуков и внучек Эрнеста Хемингуэя. Рядом висела репродукция старинного рисунка – монахиня в полном облачении, забрасывающая удочку. Внизу рисунка тянулась витиеватая надпись: «Si tibi deficient medici, medici tibi fiant. Hec tria, mens leta, labor et moderata dieta».

– Если врачи не в силах тебе помочь, лечись хорошим настроением, работой и умеренным питанием, – сказал сзади женский голос.

Энджи обернулась.

Брюнетка примерно ее лет стояла совсем близко. Надо же, как бесшумно подошла! Незнакомка кивнула на офорт:

– Это Джулиана Бернерс, настоятельница монастыря, из-под пера которой вышел первый трактат о рыбной ловле. Забавно, что в этом виде спорта долго доминировали мужчины. – Она протянула руку: – Иден Харт.

– Энджи Паллорино. – Рука доктора Харт оказалась узкой, с мягкой кожей и безукоризненным маникюром. Но рукопожатие у нее было твердое, а взгляд решительный. – Это было в эпизоде, отснятом вашей мамой у паба «Крюк и промах», – сказала Энджи. – Я про монахиню.

– Гляжу, вы подготовились, – улыбнулась психотерапевт.

Энджи засмеялась, вспомнив, как Триш объяснила Иден, почему благодарна своей матери, приохотившей ее к рыбалке.

– Значит, ваша мама все-таки сделала из вас рыболова? – спросила она.

Улыбка Иден не дрогнула, но в лазерно-остром взгляде что-то изменилось. Энджи ощутила легкую дрожь – в этой женщине было что-то загадочное и мощное. Улыбка казалась теплой и обворожительной, однако улыбались только губы, но не глаза. Дочь своей матери.

– Очень рада с вами познакомиться, – начала Иден. – Хотя я вас как будто давно знаю – я следила за вашей историей в новостях. Очень жду выхода книги доктора Рейнольда Грабловски.

Энджи вздрогнула.

– Меньше всего мне хочется, чтобы люди это читали. Он написал эту книгу без моего согласия.

– Да, я знаю. Меня всегда привлекали сюжеты, основанные на реальных событиях. Психологическая травма, полученная в четырехлетнем возрасте, потеря сестры-близнеца и матери, репрессия болезненных воспоминаний – трудно даже представить деструктивный эффект на личность жертвы…

– Не жертвы, а выжившей, – сухо поправила Энджи.

Иден Харт смотрела на нее в упор – Паллорино даже показалось, будто она сама ненароком оказалась на допросе. Или психолог намеренно провоцировала ее, зондируя почву?

– Конечно, – мягко согласилась доктор. – Выжившей. Извините меня. Пойдемте в кабинет. Я перенесла встречу, чтобы мы могли спокойно поговорить.

Ну, хоть не вторая Кэти Дейли.

– Предыдущая пациентка вышла через другую дверь, – пояснила Иден, проведя Энджи в комнату для консультаций с удобными креслами и декором в мягких тонах. – Психотерапия порой эмоционально изматывает, никому не хочется проходить через приемную с наплаканными глазами… Сюда. – Она провела Энджи в смежный кабинет. В центре стоял большой стол, вдоль стен – книжные шкафы. Иден плотно прикрыла дверь.

Стена над столом была увешана дипломами в рамочках, сертификатами и медалями на ленточках. Стена славы, подумала Энджи, подходя ближе, чтобы прочесть надписи.

– Вы еще и марафонским бегом увлекаетесь? – не удержалась она.

– Я пробежала пять марафонов, но предпочитаю реку или океан. Дайте мне байдарку и удочку, и я сразу брошу дорогу и кроссовки. – Иден кивнула на медали: – Это чтобы доказать себе, что я обязательно добьюсь задуманного. В жизни много что сродни марафону. Я часто использую эту метафору в психотерапии.

– А это ваши дети? – заинтересовалась Энджи, подходя к простенку, оформленному семейными фотографиями.

– Два сына и дочь, да. К счастью, у меня муж-домохозяин, иначе не представляю, как бы я справлялась… – Иден показала на кожаное кресло: – Присаживайтесь, пожалуйста.

– Это ваш муж? – Энджи указала на снимок лысеющего бородатого мужчины. Мягкое выражение вялого, несколько даже дряблого лица. Добрые глаза.

– Да, Джон Драйсдейл. Я веду практику под своей девичьей фамилией, диплом же у меня на фамилию Харт.

Энджи оглядывала фотографии, насчитав по меньшей мере семь снимков Иден с отцом – и ни одного с матерью.

Паллорино остановилась у выцветшего увеличенного снимка маленького светловолосого мальчика на трехколесном велосипеде.

– Это ваш брат Джимми? – спросила она.

– Да, и в то же лето мы его потеряли. Это его последняя фотография.

– Мои соболезнования, – сказала Энджи, присаживаясь в кресло. – Ваши родители рассказали мне, как он погиб. У переживших такую трагедию… смещается точка сборки. Должно быть, эта рана не зажила и по сей день.

Это тебе за «жертву», дорогуша.

Иден невесело улыбнулась:

– Туше́. Да, старые психотравмы не стираются из памяти. Приходится потесниться внутри, найти для трагедии место и учиться жить с ней.

Энджи не нашлась с ответом, потому что Иден сказала чистую правду. Паллорино до сих пор пыталась внутренне потесниться и уложить туда свое прошлое, одновременно строя настоящее и соображая, как жить дальше.

Иден, присев напротив, продолжала:

– Тяжелее всего то, что мать отчасти винит меня в смерти Джимми. Мне поручили за ним присматривать, а я улизнула набрать ежевики, ее на берегах озера были целые заросли. Пока я собирала ягоды, он свалился с края дощатого настила вместе с велосипедом. Когда я услышала всплеск… – Иден замолчала и медленно вдохнула. – Вина – чудовищная штука. Я много лет чувствовала себя виноватой. Мать, по-моему, до сих пор не может себе простить, что оставила Джимми на меня, девятилетнюю. Такую ответственность нельзя было поручать сущей девчонке.

– А что же ваш отец? – спросила Энджи, бросив взгляд на многочисленные фотографии Дага Харта. – Он ведь в то лето тоже был на озере?

– Он в своей комнате проверял контрольные студентов. Следить за нами входило в обязанности матери – по крайней мере, так она сказала отцу, чтобы он мог сосредоточиться на работе. Она часто оставляла нас одних – в этом отношении она была плохой матерью. Чудо, что с нами раньше ничего не стряслось. – Иден смотрела на Энджи, явно ожидая реакции, но Паллорино сидела с бесстрастным лицом. У нее снова возникло ощущение, что доктор Харт с ней играет, проверяет и испытывает. Может, так ведут себя все психотерапевты?

Иден скрестила ноги в тонких чулках и села в кресло поглубже. Лодочки у нее, как обратила внимание Энджи, стоили больше, чем ее полугодовая зарплата в столичной полиции.

– Мать звонила предупредить, что вы к ней приезжали и забрали черновые материалы той съемки. Она объяснила, что вы ищете. Чем я могу вам быть полезна?

– Наверное, она особо подчеркнула, что вы совершенно не обязаны со мной откровенничать?

Иден широко улыбнулась:

– Да уж не без этого. Но ее предостережения только подстегнули мое любопытство.

Энджи показалось, что она фигура на доске в затянувшейся шахматной партии отношений доктора психологии Иден Харт и Рейчел Харт, известного режиссера-документалиста и доморощенной феминистки.

– Что вы можете рассказать о последних часах в лагере перед тем, как Жасмин Гулати отправилась порыбачить, и до того, как начались крики проводников?

– Ту поездку я помню отрывочно – мне было всего четырнадцать лет, и с тех пор в жизни много чего произошло. Но в память врезалось кое-что из прибытия в Порт-Феррис и, конечно, вечер, когда Жас сорвалась в водопад. Мы вытащили лодки на берег и расставили палатки. Проводники развели костер. Жасмин, прихватив снаряжение, пошла удить рыбу. После нее проводники ушли за дровами, а мать удалилась что-то там снимать.