Лили сидит молча.

Он шмыгает носом.

– Мелко, да? – он борется с очередной волной эмоций. – Но тогда я понял: если я действительно люблю Роуз и детей, то должен их отпустить. Должен позволить жене не чувствовать себя виноватой, если она встретит кого-то еще. Я… Это самое большее, что я могу для нее оставить. Мир. Свободу. Так что… – он прочищает горло. – Об этом написано в письме. Я даю ей благословение на жизнь, настоящую жизнь, после моей смерти.

Он снова складывает письмо и убирает в карман.

– Вы мне его не прочитаете?

– Нет. Я не хочу читать его вслух. Я оставлю его ей, когда умру. Это только между нами. Но думаю, пока я его писал, я осознал – и принял, – что мне никогда не одолеть болезнь. И я не имею права пытаться контролировать собственную семью из могилы. Обрекая их на вину и боль. Я могу только их отпустить. Но еще я понял: сильнее всего я боюсь, что Роуз узнает, кем я был до встречи с ней и что сотворил.

У Лили тяжелеет в груди.

– О чем вы?

– Как вы считаете, док, люди меняются? В смысле, кардинально?

– Да, – вырывается у нее чересчур поспешно, слишком эмоционально. Лили вспоминает газетную вырезку, запертую в маленькой шкатулке, которая лежит в сейфе у нее в кабинете. Лили медленно, осторожно вздыхает.

– Да, я верю, что люди могут меняться. Если им позволяют окружающие, они становятся лучшей – или совершенно иной – версией себя.

Гарт буравит ее взглядом. Она не может прочесть выражения его лица. Внезапно в комнате словно становится прохладнее. И меньше места.

– Но вопрос в окружающих, верно, док? Общество не позволит тебе измениться, если ты сделал нечто ужасное, правда? Всегда будут напоминания, люди, которые не могут простить, отказываются забыть, которые хотят затащить тебя обратно и поставить на лоб клеймо. Чтобы остальные видели и знали, что тебя следует вечно судить и наказывать.

Лили борется с желанием вскочить со стула и выбежать из комнаты, подальше от сказанных им слов. Но заставляет себя оставаться на месте, пристально смотрит на Гарта и ждет, гадая, что он такого натворил и насколько оно могло быть ужасно.

– Конечно, люди болтают о справедливости и искуплении. И освобождении. Всяком трогательном дерьме. Но на самом деле, глубоко внутри, если они знают о чьем-то проступке, то всегда боятся повторения, при определенном наборе триггеров, разве нет? Они думают, дело в тебе, твоей крови или твоем ДНК, – он делает паузу. – Верно?

– Гарт, вы хотите рассказать, что сделали?

Он пристально смотрит ей в глаза. Молчание нарастает. Он сглатывает.

– Нет, – наконец говорит он. – Не хочу. И не хочу, чтобы узнали Роуз и дети. Никогда. Потому что даже вы, док, посмотрите на меня иначе, несмотря на всю профессиональную объективность.

Лили хочет что-то сказать, но Гарт поднимает свою большую руку и останавливает ее.

– Я знаю, что вы сейчас скажете: мол, мне станет легче, если я сброшу этот груз с сердца. И, может, даже будет проще умирать. Чушь. Как только я расскажу, весь мой образ, восприятие меня как хорошего человека, парня, который спасает людей из пожаров и вырезает из разбитых машин после аварии, парня, который в качестве волонтера возит животных из приютов к ветеринару, – все исчезнет. Меня станут считать жестоким человеком. Опасным человеком. Гнусным монстром. Но если никто ничего не знает, я могу забыть о существовании той части меня. Представить, будто та отвратительная часть прошлого принадлежала кому-то еще. Похоронить ее в подсознании, как серийный убийца, отделяющий от себя внутренний ужас. Только так человек может измениться. Когда никто не навешивает на него ярлыки. Когда общество не напоминает ему, что он другой, чем хочет казаться.

Лили ерзает на стуле.

– Серийный убийца рано или поздно начинает ошибаться. Гарт, хранить подобные тайны может быть очень утомительно. Это провоцирует стресс в разуме и в теле. И мешает…

– Мешает людям жить нормальной жизнью? Превращает их в параноиков? Заставляет совершать странные поступки? – он сухо смеется. – Говорят, через восемь месяцев меня не станет, – он разводит руками. – Взгляните-ка, сейчас сложно поверить, верно?

Лили его разглядывает. Он еще кажется спортивным и сильным. Но ей известно, как быстро меняет людей болезнь, которая пожирает его даже сейчас, пока он сидит на диване.

– И я хочу, чтобы Роуз с детьми запомнили меня таким. Сильным. Хорошим. Добрым. Героем.

– А если однажды они узнают ваш секрет?

– Лили, есть шанс, что не узнают. Шанс есть. А если я расскажу Роуз, его не будет, – он умолкает, пристально глядя Лили в глаза. – Если я расскажу сейчас, она и дети начнут воспринимать меня по-другому. Я стану парнем, который совершил нечто гнусное. Причинил бесчисленные, жестокие страдания, – он вновь умолкает. – Док, как бы поступили вы? Признались бы? Своему мужу? Рассказали бы своим детям? Или умерли бы с надеждой, что они продолжат жизнь в невинности?

Лили охватывает ужасное чувство, что он спрашивает о ее собственном прошлом и видит ее насквозь. Что, возможно, Гарт – лишь зеркало с ее собственным отражением. Может быть, он – тот, кто знает. Потому что Лили знает: она бы тоже выбрала надежду. Она прочищает горло.

– Послушайте, Гарт, я не знаю, что вы сделали. И поэтому не могу сказать. И речь не обо мне. А о вас. Возможно, если вы расскажете Роуз и она вас простит, вы почувствуете освобождение. Как и она. Супруги иногда нас удивляют, знаете?

Он смеется.

– Вы правда верите в прощение? Серьезно?

На Лили падает тень. Она чувствует, как из углов кабинета выползает тьма и обхватывает ледяными пальцами ее горло. Но, наверное, это просто солнце спряталось за тополь.

– Прощение – истинное прощение – это прежде всего когда вы сами освобождаетесь от вины и стыда, Гарт.

Он качает головой и смотрит на часы. Сеанс почти окончен. Он говорит:

– Нет. Та вина, тот стыд – они меня мотивируют. Быть самоотверженным пожарным, самым лучшим отцом. Та вина и тот стыд, Лили, делают меня хорошим человеком. Я смотрю, время вышло.

– Увидимся на следующей неделе? – спрашивает она.

Он снимает с вешалки куртку.

– Думаю, пора заканчивать, док, – он одевается. – Я, насколько возможно, готов умереть. Не вижу особого смысла продолжать разговор.

Лили не так уверена.

– Может, пропустим следующую неделю, а потом придете еще раз? Я вас запишу, но если все действительно будет хорошо, вы позвоните и отмените. Договорились?

Помедлив, он в конце концов улыбается и отвечает:

– Договорились. Спасибо, док.

Гарт уходит.

Лили смотрит ему вслед. Он ее встревожил. На столе загорается красная лампочка. Ее ждет новая пациентка.

Лили глубоко вздыхает, идет к шкафу, открывает дверцу и отпирает сейф. Засовывает внутрь руку и нащупывает вдалеке гладкую деревянную коробочку. Достает маленькую шкатулку. Осторожно открывает и берет старую газетную вырезку.

Это фотография девочки. Лили смотрит на нее и холодеет. На шее у девочки виднеется маленький кулон. Бафомет. Козел отпущения. Готический амулет девочки. Под зернистой черно-белой фотографией короткая подпись курсивом: «Софи МакНейл, 12 лет, пропала». Это фотография из газеты, выпущенной в Нью-Йорке. Лили достает следующую вырезку и читает заголовок:

Красная лампочка на столе у Лили снова начинает мигать. Она вздрагивает и быстро убирает вырезки в шкатулку. Прячет ее обратно вглубь сейфа и запирает замок. Потом идет в маленькую ванную, умывается и подкрашивает губы. Делает глоток воды, расправляет брюки и направляется к двери, ведущей в приемную.

Сделав еще один глубокий вдох и медленно выдохнув, она пытается прогнать энергию предыдущего пациента и собственные негативные мысли.

Открывает дверь и улыбается очень привлекательной и стильной незнакомке с дорогими аксессуарами для велосипеда. Рыжеволосая клиентка кладет на место журнал и поднимается на ноги.