Когда начался новый сезон “Лодки любви”, мы с отцом даже титры еле выдержали. Краешком глаза я видела, как он неловко ерзает на диване, поглядывая на меня, — а с экрана все улыбался капитан Стюбинг на фоне спасательных шлюпок.

— Переключим? — спросил отец.

В конце лета мы переехали в Окленд, и я пошла в школу старшей ступени, где никто не знал, кто я. Я врала, что в Веллингтоне ходила в другую начальную школу и жили мы в другом районе; поначалу боялась, что у кого-то двоюродная сестра учится в моей лжешколе или чья-нибудь тетя живет рядом с моим лжедомом и я попадусь на их ужасных вопросах, но как-то обошлось. Я написала Доми про школьный лагерь, где одна девочка сломала запястье, когда спускалась с горы на тросе, и остальных к тросу даже близко не подпускали, а он мне — про то, как его кошка Рисинка притащила дохлого воробья и, мяукнув, аккуратно положила ему в ботинок, — но он все равно ее любит и всегда будет любить. Мы обсуждали, какие чипсы вкуснее и настоящий ли дублон в “Балбесах”, и он присылал мне штриховки своих новых монет, и я их повесила над кроватью — призрачная валюта призрачной страны. А возле кровати лежал викторианский пенни, такой же рыжий, как веснушки у Доми, со стертым профилем королевы. За те пару месяцев мне разрешили позвонить ему несколько раз, хоть на междугородных звонках можно было разориться. Однажды он взял трубку, и оказалось, что у него сломался голос, и я подумала, что разговариваю с его отцом. “Да я это, я”, — твердил Доми, но я лишь тогда поверила, когда он сказал: “Мы смотрели с тобой на нее сквозь льдинку, помнишь?”

Раз в неделю я ходила к психологу, и та меня уговаривала “простить себя”.

— Звучит так, будто я виновата, — сказала я.

— А ты считаешь себя виноватой? (Она была мастер передергивать.)

— Нет. — Мне было неловко смотреть ей в глаза.

— Это не определяет тебя как личность, Джастина.

— Нет.

— Так ты соглашаешься или возражаешь?

— Ну...

Многие женщины — одинокие и даже кое-кто из замужних — заигрывали с отцом в супермаркете, на пляже, на школьных торжествах, на моих матчах по нетболу. Я к тому времени уже знала, что такое флирт, понимала, что означают женские взгляды искоса, лукавые усмешки, легкие прикосновения. Отец хоть и держался дружелюбно, но давал понять, что не ищет знакомств. Он устроился работать у реставратора мебели и целыми днями пропадал в мастерской, где не нужно было ни с кем разговаривать. Домой он приходил пропахший олифой и скипидаром, расспрашивал, как у меня прошел день, а я учила его французским фразам. “Который час?” “Сколько стоит?..” “Я тебя люблю”.

— Махнем туда, а? — оживлялся отец. — Ты да я. Будем есть улиток и носить береты. А может, есть береты и носить улиток.

Он от души старался меня веселить.

Во Францию мы так и не поехали.

Лишь спустя годы, когда память у отца начала слабеть, мы вновь заговорили об этом. Я как раз подвезла его до дома из магазина, и он предложил зайти, попить чайку. Обеденный перерыв у меня заканчивался, но, пожалуй, можно было задержаться немного, чем-нибудь отговориться.

— Давай я. — Включая в розетку чайник, я старалась не думать о том, что отец может обвариться или устроить пожар. Жить одному ему стало опасно, мы оба это понимали.

Мы сели на синий с белым диван, и отец уставился в пустой экран телевизора.

— Мы никогда о ней не говорили по-настоящему, — начал он. — Ведь так?

Я едва пригубила чай — и обожглась.

— Не говорили. — Ясно было, что спрашивает он не про Эмму, не про маму, не про кого-то еще.

— Хотел тебе сказать, что я... — продолжал отец. — Пока успеваю. До того как все забуду. Я хотел тебе сказать прости.

— Не за что просить прощения, папа.

— Есть за что. Это я ввел ее в дом.

— Но познакомила вас я. В лавке, помнишь?

— Она засмотрелась на викторианскую вазу с подвесками. Ее бабушка их называла сейсмометрами, потому что хрустальные подвески подрагивают при малейшем движении.

— Да, было дело.

— Я должен был предвидеть, Джастина. Ты была еще ребенок. И из-за меня, из-за того, что мне не хватало тепла, любви... я впустил в дом это чудовище.

— Папа, она всех провела.

Почти всех.

— А знаешь, — продолжал отец, — я даже отчасти рад, что забуду.

Я кивнула, подула на чай. Отхлебнула еще — уже не так горячо.

— Она ничего тебе не говорила странного про Эми? — спросила я. — О том, как она погибла?

Сначала он посмотрел на меня так, будто забыл, кто такая Эми. Потом переспросил:

— То есть как — странного?

— Там, в трубе, — я вгляделась в его лицо, — она такую ерунду несла про меня. Про то, как погибла Эми.

— Нет, — отозвался он тут же. — Ничего.

— Никаких нелепых теорий?

— Ничего она мне не говорила. — Он помолчал. — Да и кто бы ей поверил?

Больше я его не спрашивала.

И все же...

Я спорю с Эми. Ветер треплет нам волосы, одежду, колышет пахучий дикий фенхель. “Ты мне завидуешь. Всегда завидовала. Ты же все испортишь, понимаешь ты это?” Бонни хочет поиграть, просит палку, мячик, но я схожу с тропы, устремляюсь к обрыву, хоть и тяжело бежать против ветра. Эми уже рядом, кричит: “Ты что, ослепла?” И я тоже кричу, кричу, и ненавижу ее, и ненависть встает комом в горле, и сердце пылает огнем, как у Девы Марии, и что-то горит, сгорело, развеялось пеплом, без следа, без следа. А внизу разбиваются волны, на глубине шевелится темная морская капуста, словно перебирает щупальцами. Руки мои тянутся к Эми, дергают за косичку что есть силы — чувствую, как натянулись волосы, кожа. Еще миг — ее спина у меня под пальцами. Чайки в вышине, кричат, кричат. Шаг, толчок. Сорвался камень.

Вижу все так явственно, словно это было на самом деле.

После первой моей встречи с Соней прошло уже несколько месяцев, с тех пор отец стал терять память быстрее, все реже светлые промежутки. Его по-прежнему зовут на общие развлечения, водят в просторный светлый зал, где по телевизору играет на скрипке Андре Рье[535], а в горшках зеленеют пальмы — как видно, искусственные. На еженедельной викторине “Любопытные вопросы” отец теперь помалкивает, я сижу рядом, пытаюсь взять его за руку, а одна из сотрудниц читает вслух из толстой книги “Знаете ли вы?”.

— Первая королевская свадьба, показанная по телевидению? — Она обводит взглядом зал.

Глухое молчание.

— Первая королевская свадьба, показанная по телевидению, — повторяет ведущая. — Чья? Нет ответа?

Старушка в коричневых чулках по колено толкает отца в бок:

— Что она говорит?

— Принцессы Маргарет, — сообщает ответ ведущая. — Тысяча девятьсот шестидесятый год. Итак, следующий вопрос: как по-итальянски “пирог”? “Пирог” по-итальянски?

— Ризотто, — отвечает кто-то с заднего ряда.

— Нет, не ризотто, — говорит ведущая. — Пирог по-итальянски... — Она замолкает, словно все еще ждет правильного ответа. — Пицца! Это пицца. Что ж, двигаемся дальше. Назовите три государства Балтии.

— Я не понимаю! — говорит старушка в чулках по колено. — Мы не понимаем!

— Три государства Балтии, — повторяет бодрым голосом ведущая. — Ну хотя бы одно назовите.

Другая старушка, подняв взгляд от судоку, подает голос:

— Здесь вам не Европа, здесь Новая Зеландия.

— Литва, Латвия, Эстония. — Ведущая листает дальше.

— Да, здесь Новая Зеландия, — говорит отец.

— Дальше... Какого витамина чаще всего не хватает пожилым людям?

Никто не знает. Все молчат.

— Витамина D! Нам нужно солнышко! Прогулки на свежем воздухе!

Тишина.

— Так-так... Музыка. Хорошая тема. Кто исполняет “Что будет, то будет”?

И снова никто не отвечает, но старушка в чулках по колено запевает песню, и отец подхватывает: “Что будет, нам знать не дано...”