Я упомянула его детское лицо? Его кожа сияла – нет, она не покраснела от недавнего физического усилия, она сияла как шелк, как бывает только в юности, пока благословение природы не покинуло наши тела. Естественно, ему было не больше тридцати, а скорее ближе к двадцати, если бы меня попросили угадать – конечно же, меня никто не просил, я бессознательно прикинула сама, когда он остановился на половичке посреди комнаты.

Я решила, что это один из приятелей Питера – единственного ребенка Дороти Гибсон, который устроил громкую скандальную вечеринку в 2001 году. Или, как выразилась «Нью-Йорк пост» в одном из своих остроумных заголовков: «НЕ ТОЛЬКО СЫН ДОРОТИ, НО И ДРУГ ВСЕМ НАМ!» (О, этот 2001 год: никакой толерантности, но никто ничего не замечает.) Практически в одну ночь он стал едва не популярнее Джона Кеннеди-младшего и самым желанным холостяком в стране. Папарацци с удовольствием щелкали его в окружении бывших пассий и легкомысленных друзей, и я легко могла представить, как кадр с вошедшим незнакомцем украшает тот или иной глянцевый таблоид. Он буквально лучился здоровьем, и, судя по морщинкам вокруг его маленького рта (единственным на безупречно гладком лице), он часто улыбался.

– Приветик. – Он в самом деле так сказал, я не преувеличиваю. «Приветик». Господи боже. – Я Денни Питерс, один из сотрудников личной охраны сенатора Гибсон. Можете звать меня офицер Питерс, хоть я и не коп. Или, если хотите, можете звать меня телохранитель, это круто звучит. Но вам стоит знать, что девяносто процентов моей работы – это логистика. В общем, можно просто Денни.

Эта речь отлетела у него от зубов так бодро, что я поняла – он произносит ее перед каждым встречным в расчете обезоружить обаянием и непосредственностью. Наверное, в 99,99 % случаев он достигал успеха, и я решила оказаться в оставшихся 0,01 %.

Глупо с моей стороны было не догадаться, что он состоит в охране. Мы привыкли считать, что такие люди носят костюмы и темные очки, но на самом деле они одеваются так, чтобы не выделяться среди окружающей остановки. И как мне предстояло выяснить, в Доротилэнде никто не одевался как спецагент. Полагаю, меня сбила с толку шевелюра Денни, похожая на густую круглую швабру – с такими ходят серферы или музыканты, но такую не ожидаешь увидеть на голове человека, который занимается охраной порядка. С другой стороны – ну выбрал человек такой стиль. Но все-таки он был слишком дружелюбным, как щенок-переросток лабрадора.

Я приподняла бровь.

– Приветик, Телохранитель.

Щенок тявкнул в ответ – коротко, как, наверное, делают Рекс или Боня на радостях, что вы вернулись домой. Понятия не имею, как оно бывает, терпеть не могу собак.

Денни широко распахнул глаза, так что из-за его нелепо роскошных ресниц они стали похожи на ромашки. Коров изображают с карими глазами, поэтому впервые в жизни я видела голубые глаза, столь же огромные и добрые, как у коровы.

– Ага, значит так? Ну ладно-ладно, вижу, с вами ухо надо держать востро. Так, это, конечно, сплошная морока, но мне надо быстренько досмотреть ваши вещи и вас.

Знаю, о чем вы подумали, но досмотр произвел на меня впечатление исключительно из-за профессионализма досматривавшего. Потом он повел меня по прохладному темному коридору (я изо всех сил старалась не пялиться на его задницу, но их явно оказалось недостаточно), пока мы не остановились у закрытой двери, на которую он указал оттопыренным большим пальцем:

– Жгите.

– Спасибо.

Денни посторонился, я постучала в дверь костяшками пальцев и вдруг ощутила руку на своем плече. Какого черта?

– Простите, у вас ярлычок…

Он оказался так близко, что я ощутила сандаловый аромат его одеколона, смешанный с запахом чистого белья. Когда Денни заправлял ярлычок обратно, его пальцы задели меня, отчего я вздрогнула и мысленно приказала мелким волоскам на загривке улечься обратно. Денни слегка хлопнул меня по плечу.

– Вот теперь порядок.

«Господи боже, вот обязательно подобное должно было случиться именно сейчас?» – подумала я и с облегчением услышала, как кто-то проорал по ту сторону двери:

– Открыто!

Яркое освещение почти ослепило меня после темноты коридора. Поначалу я разглядела только эркер со встроенным сиденьем на противоположной стороне комнаты и зернистое свечение неба за окном, которое свидетельствовало о (как в данном случае) зарядившем всерьез снегопаде.

Я прищурилась, оглядывая остальное помещение. Со всей очевидностью я оказалась в библиотеке – каждый клочок стены скрывался за полками, точно так же набитыми книгами, как и в предыдущей комнате. Благодаря им библиотека выглядела уютной, несмотря на внушительные размеры. Как я теперь разглядела, эркеров было два, и в обоих устроено сиденье с подушками. На долю мгновения я воочию увидела на одном из них Джейн Эйр, которая изучала иллюстрированный атлас птиц… Напротив эркеров располагался камин, такой большой, что, слегка нагнувшись, я могла войти внутрь. Над узорной каминной полкой висело старинное, в пятнах, зеркало.

– Мы тут.

Я пошла на звук голоса, мимо рояля, накрытого огромной кружевной скатертью, со сливочного цвета пышной оборкой, которая свешивалась вниз на целый фут. На скатерти стояло штук двадцать фотографий – мировых лидеров и знаменитостей, как инстинктивно поняла я (вглядевшись в одно из фото, я со всем определенностью разглядела Малалу[543]). Окажись я в этой комнате в одиночестве, я бы непременно рассмотрела каждое изображение, но сейчас я была не одна, поэтому пошла дальше, мимо кожаного кресла, украшенного бронзовыми заклепками, и подставки для газет из красного дерева (я заметила свежий номер «Нью-Йоркера»), к лучистому сиянию двух напольных ламп с бахромчатыми абажурами, между которыми располагался огромный диван. Тускло-коричневого цвета, с тремя выпуклыми подушками, вшитыми в спинку, он казался более уместным в семейной гостиной, логове холостяка или подвале, где подростки играют в видеоигры и занимаются бог знает чем еще. В официальную приемную, подобную этой, он совершенно не вписывался, и я восхитилась твердостью духа Дороти, которая решила поставить этот диван сюда ради удобства, соответственно сделав его центром внимания. Сама Дороти сидела по центру, забравшись на диван с ногами, и явно чувствовала себя на нем вольготно.

Нет смысла описывать ее внешность, она вам знакома. Лично я всегда считала красоту Дороти недооцененной. Ее скулы, округлые, а не острые, придают ей цветущий вид, как говорится «щечки-яблочки», когда она улыбается – а улыбается она часто. Хорошо вылепленный, но не особо изящный нос с широкой переносицей и раздувающимися ноздрями служит крепкой опорой для очков производства Южной Кореи, любимых очков Дороти, взгляд поверх которых подчеркивает весомость ее слов на заседаниях Сената. Многие люди мечтают, чтобы их глаза сверкали так же ярко, как у Дороти, и как оказалось, в них плещется морская зелень не только под прицелом фотокамеры, но и в обычной жизни.

К этому моменту губы Дороти уже приоткрылись в характерной для нее манере, словно она вот-вот выпалит: «Господи, как я рада тебя видеть!» Подобная жизнерадостность зачастую является гиперкомпенсацией, а на фотографиях ее легко подредактировать так, чтобы выставить Дороти сумасшедшей.

– Привет! – воскликнула она, и я мгновенно узнала эту игривую интонацию. Это было странно – как для ребенка удивительно увидеть учителя, например, в магазине, в бытовой обстановке. Я привыкла видеть Дороти Гибсон на сцене, или за кафедрой, или на одном из этих нелепых низких стульев, которые используются для интервью. Привыкла видеть ее в однотонных ярких брючных костюмах, с высоко взбитыми и идеально уложенными темными короткими волосами. А сейчас она сидела передо мной в черных легинсах и белом трикотажном джемпере с широким вырезом, с волосами, плотно прижатыми к голове с помощью заколок.