— Что бы я без тебя делала? — воскликнула миссис Прайс, когда я, встав на стул, пыталась дотянуться губкой до верхнего края доски. — Кстати, зайка, — она развернулась на стуле, — нашлась твоя любимая ручка? Может быть, в рюкзаке?

— Нет, — ответила я, выжимая губку.

— Ох, прости.

— Ничего, спасибо.

— Другая ручка ее вряд ли заменит?

— Да.

— Понимаю. Жаль.

Сверху видно было, как миссис Прайс выводит замечания на полях работы Доминика Фостера: Пиши аккуратней, пожалуйста! Очень грязно, Доминик! Она поставила ему четыре с минусом, хоть никакой особой грязи я там не увидела, а потом, когда она проверяла работу Карла, где и впрямь была сплошная грязь, она написала: Отлично! и Блестяще! И поставила пять с плюсом.

Когда я домыла доску, миссис Прайс велела мне вытряхнуть квадратный коврик, лежавший у нее под столом. Мы вместе его вытащили, и я поволокла его во двор, на траву; я не думала, что он такой тяжелый. Грубая изнанка царапала руки, серый ворс пропах пылью. Посередине виднелась отметина от ног миссис Прайс и один-единственный золотистый волос, сверкавший под полуденным солнцем. Я сняла его, спрятала в нагрудный карман, а потом долго-долго выколачивала коврик о траву, поднимая пыль.

Когда я вернулась, миссис Прайс пила таблетку из коричневого пузырька.

— Боже, ну ты и выпачкалась! — ахнула она. — Вся форма в пыли. Твой папа на меня разозлится.

— Он на такое не злится.

Она принялась чистить мой школьный сарафан.

— Ты меня просто утешаешь.

— Нет, правда, он не разозлится.

— Правда? Честное слово? — Она отступила на шаг, смерила меня взглядом.

— Миссис Прайс!

— Что?

— Вы верите тому, что сказал мистер Чизхолм? Про плащаницу. Про вспышку света из тела.

— Моментальный снимок воскресения, — напомнила она.

— Да.

— Если откровенно, Джастина, не знаю. Но точно хотела бы верить.

— Я тоже.

— Красиво звучит, согласись — что можно умереть и возродиться яркой вспышкой. Как молния, как фейерверк.

Я кивнула.

Взяв меня за подбородок, она повернула мое лицо к свету — и, послюнив большой палец, стерла со щеки грязь.

— Извинись за меня перед папой, — прибавила она. — И передай привет.

Спустя долгие месяцы, когда все пошло прахом, я нашла в нагрудном кармане тот самый золотистый волос. Он накрепко переплелся с нитками шва и даже после стирки остался на месте.

Когда мы с Эммой снова навещаем отца, то сиделку Соню не застаем. Взяв кресло-каталку, мы везем отца в кафе через дорогу; оно находится в хозяйственном магазине, столики расставлены возле отдела товаров для сада. Ящики с рассадой кабачков и помидоров стоят возле бетонных фигурок гусей, у стены свалены мешки с грунтом, словно баррикада на случай какой-нибудь опасности. Заказываю отцу кофе с молоком и жду, когда он пожалуется, что в доме престарелых кофе невкусный, а сахара в бумажных пакетиках всегда меньше чайной ложки.

За столиком напротив малыш лет двух-трех достает из подставки в форме леечки цветные мелки и, взяв раскраску, начинает калякать.

Эмма улыбается ему, и он показывает ей рисунок.

— Ух ты! Вот здорово! — хвалит она.

Малыш протягивает ей мелок, и она, склонившись над листком, раскрашивает часть пиратского корабля.

— Простите, — говорю я матери малыша, но та машет рукой.

— Кто это такие? — спрашивает отец.

— Так, милые люди, — отвечаю я.

— Знакомые?

— Нет.

— Мало ли, проходимцы.

— Простите, — снова говорю я матери малыша, но та без остановки болтает с подругой.

Вскоре карапуз убредает прочь и, плюхнувшись возле ящиков с рассадой, набивает рот землей. Куда смотрит мать?

Эмма бросается к малышу, берет его на руки.

— Фу, — говорит она, — как некрасиво. — И подносит ко рту малыша салфетку, чтобы тот выплюнул землю. Когда она возвращает ребенка за столик, мать мельком смотрит на него и тут же отворачивается.

Может быть, устала.

Или разрешает ему пробовать на прочность границы.

Когда Эмма была маленькая, меня преследовал страх ее потерять. Она жаловалась, что я до боли стискиваю ей руку на пешеходных переходах и в супермаркетах. Помню, однажды мы пошли вдвоем на природу и ей захотелось поиграть в прятки. Первой пряталась я — присела на корточки за кустом папоротника, и желтую ветровку видно было издалека. Эмма сразу меня увидела, но долго притворялась, будто ищет, звала: “Мама! Мама!” — нарезала круги вокруг моего убежища, словно не знала, где я. Потом настала ее очередь, и я прикрыла глаза ладонями. От моих рук пахло прелой листвой, влажной землей из-под папоротников, усыпанной спорами. Захрустели ветки, зашуршали сухие листья под ногами Эммы. Затем все стихло. Заставив себя досчитать до конца — восемнадцать, девятнадцать, двадцать, — я пошла искать. Пусто. Ни следа Эммы. Я заглядывала за каждое дерево, раздвигала кусты, звала ее. Смотрела вниз с обрыва над рекой. Никого, никого.

— Эмма! — кричала я. — Эмма? — Не вопрос, а мольба. — Выходи, доченька, я волнуюсь.

Кругом все молчало — даже река, даже птицы.

— Эмма! Уже не смешно!

Вдруг ее кто-то увел? Или она упала с обрыва?

Тут где-то далеко позади зазвенел ее смех, долетел, словно щебет невидимой птахи. Я бросилась на звук — и вот она, сидит на корточках под кустом, почти слившись с пейзажем — зеленый свитер, каштановые волосы.

Я только диву давалась: как она в считаные секунды убежала так далеко?

И следом мелькнула мысль: я ее недостойна.

Отец за столиком разглядывает свой кофе — на пенке нарисована смеющаяся рожица.

— Надо же, что делать научились!

— Это у тебя новая рубашка? — спрашиваю, притом что одежду ему покупаю я.

— Эта? — Отец оглядывает себя. — Нет, она у меня сто лет уже.

Знаю, что если загляну под воротник, то увижу метку с чужим именем.

Эмма машет рукой идущей мимо однокласснице. Та с отцом, он толкает перед собой тележку с тротуарной плиткой.

— Кто это? — спрашивает отец.

— Самая красивая девочка у нас в классе.

— Нельзя так говорить, — хмурюсь я.

— Но она и правда самая красивая.

— И все равно так говорить нельзя.

— Это у нас просто игра такая, мама.

— Все люди красивые, — говорю я.

— Шэннон Риччи — нет.

— Каждый из нас красив по-своему.

— У Шэннон руки волосатые.

— Никогда не любил волосатых женщин, — встревает отец. — У первой девчонки, с которой я переспал, всюду была шерсть. И сверху и снизу.

— Пожалуй, хватит об этом, — прошу я.

— Снизу — это где, на пятках? — удивляется Эмма. — То есть у нее пятки были волосатые?

— Везде, — отвечает отец. — Лина Саад. Ее семья была из Ливана.

— Папа!

— В наше время за такие слова назовут расистом. Но она была вся мохнатая.

Он вертит пакетик сахара, ища, где открывать.

— Вот так. — Эмма надрывает пакетик.

— Славно выйти на люди, — замечает отец. — Кофе настоящего попить. Там нас пичкают растворимым — наверное, сотни чашек в день делают. — Он размешивает сахар — и нет улыбающейся рожицы из пены. Отхлебнув, он морщится.

— Еще? — Эмма уже разрывает второй пакетик.

— Всегда там меньше чайной ложки, — ворчит отец. — Обещают ложку, а на деле — пшик.

Первые признаки я заметила лет шесть назад. Отец стал надевать носки и ботинки от разных пар, потом — забывать дорогу к нам: звонил мне и спрашивал, как добраться. Начал путать слова — бумажник, салфетка, проигрыватель, газонокосилка. Забыл, как зовут нашу кошку, называл ее Мяу. Однажды он позвонил после ужина, и голос был такой убитый, будто случилось несчастье.

— Не могу открыть мороженое в новой упаковке, — пожаловался он.

— То есть как — не можешь открыть?

— Не могу снять... это, плоское, сверху.

— Крышку?

— Да, крышку, черт возьми, крышку.

— Там под ободком есть выступ, — объяснила я. — Отогни его пальцем, она и откроется.