До свадьбы тоже оставалось всего две недели, и почти каждый день после уроков миссис Прайс спешила куда-то: выбрать торт, заплатить остаток турфирме, распорядиться насчет цветов — сновала туда-сюда, жалуясь, что ничего не успевает.

Те же чувства были и у меня. Скоро она станет женой отца, будет спать в маминой кровати, развесит в мамином шкафу свою одежду. Мне хотелось этого — и в то же время не хотелось, и я не знала, как этому помешать. Как сделать дни длиннее, поймать в ловушку солнце.

А потом снова начались кражи.

— Сегодня обойдусь без помощников, спасибо, люди, — объявила после звонка миссис Прайс. Она вновь спешила по делам — забрать туфли, которые делала на заказ, чтобы подходили к платью.

Поставив велосипед позади ее дома, я вошла. В тот день мне не нужно было убирать, но ждать я не могла: надо было отыскать ключ от запертой комнаты, узнать, что там хранится. Одноклассники в открытую обвиняли меня — дескать, это я таскаю у них цветные карандаши и плюшевых мишек, карманные приемники, игральные кости. Рэчел потеряла клубничный блеск для губ, который выиграла на дне рождения Мелиссы; она, прищурившись, глянула на меня и сказала, что сразу поняла, как мне завидно. Да, вторили ей все, завидно. Вдобавок я была лучшей подругой Эми и воровала с ней на пару, но Эми хотя бы доказала, что раскаялась.

Доми на это лишь фыркнул:

— Эми ни в чем не была виновата, ее затравили.

— Он с ними в одной шайке! — закричали все, тыча пальцами, и поднялся галдеж, как на птичьем базаре.

Я вынула из ящика на кухне у миссис Прайс поддон для ножей, но под ним было пусто, одни лишь крошки. Я принялась доставать с полок все книги по очереди, провела рукой вдоль карнизов для штор. Разворачивала полотенца и простыни в комоде и складывала как было, чуть небрежными стопками. Даже искала в саду искусственные камни, пустые внутри — их рекламировали в бесплатных каталогах вместе с декоративными песочными часами и хрустальными зверюшками. Я чувствовала себя воровкой.

В аптечке в ванной я нашла пузырек с таблетками, который миссис Прайс забрала из аптеки на другом конце города, когда мы ездили на примерку. С чужим именем на этикетке. Я сунула пузырек в карман. Шаг в бездну. Сорвался камень.

Четыре часа. В запасе у меня плюс-минус пятнадцать минут, с поправкой на пробки. Слишком уж много мест, где можно спрятать ключ, укромных уголков, неведомых мне. Вернувшись в гостиную, я легла на спину в диванной нише, ощупала кофейный столик снизу — пусто, лишь некрашеная доска. Лежа там, на полу, я вспомнила, как нашла у нас на кофейном столике мамины строки. Пришли на ум слова гимна: О звезда над зыбью, Матерь Бога-Слова... Гимн, разъятый на строчки, по неведомой, бредовой причине перекочевал на обороты наших семейных фотографий.

В прихожей у миссис Прайс фотографий не было, лишь зеркало отражало темный изгиб коридора. Висело оно рядом с ванной, напротив гостевой спальни. И вновь в своем отражении я узнала маму — та же верхняя губа, те же глаза. Истреби в нас злое, ниспошли нам благо. Я сняла зеркало с крючка, развернула — и вот он, ключ, с обратной стороны, на гвоздике в углу. И тут я услышала щелчок — сперва решила, что мне почудилось, что это воображение сыграло со мной шутку, ведь я так мечтала отыскать ключ, крохотный, зазубренный. Но ключ, другой ключ, и вправду поворачивался в замке, в замке парадной двери, и я, повесив зеркало обратно на крючок, юркнула в бельевую, и в ту же секунду миссис Прайс шагнула через порог.

Первым делом она заглянула на кухню и, судя по звяканью банок, по тихому вздоху холодильника, стала разгружать покупки. Я затаила дыхание, когда она проходила мимо бельевой, а услышав, что она задержалась в коридоре, — зажмурила глаза. Тихий шорох — это она поправила покосившееся зеркало? — и закрылась дверь спальни. С протяжным жужжанием расстегнулась молния — должно быть, на чехле свадебного платья. Сейчас она приложит платье к себе, а может быть, даже примерит, посмотрит, сочетаются ли с ним туфли. Осторожно, миллиметр за миллиметром, я повернула ручку двери и выскользнула из бельевой. Зашла за дом, бесшумно выкатила на дорогу велосипед, оседлала и понеслась во весь дух.

Отец в тот вечер готовил курицу с абрикосами — это его миссис Прайс научила. Сев за стол, я принялась чистить зубчики чеснока, а он резал лук, стараясь не плакать.

— Всего полторы недели осталось, — сказала я.

— Не верится, да? — Отец улыбался во весь рот.

— Не особо. Слишком уж все быстро.

Отец отложил нож.

— Но ты ее любишь, правда? Так же сильно, как я. Я сразу понял, когда ты ее в лавку привела.

— Я ее с самого начала полюбила, — призналась я. — Хотелось быть как она.

— Сдается мне, без хитрости тут не обошлось, — сказал отец, и я подняла на него взгляд. — Видно, ты нас не просто так свела. Маленький ты мой купидон. А я тебе спасибо так и не сказал. — Он продолжал резать лук.

— Но кое-какие ее поступки... — начала я, снимая с дольки чеснока сухую оболочку, — не понимаю я их. — Пузырек с морфином в кармане брюк врезался в ляжку.

— Поступки? Какие поступки?

— Скажем, вся эта история с воровством. Она всех нас заставила написать, кто кого подозревает, а потом обвинила Эми. При всех, в классе. Это было несправедливо.

Отец нахмурился.

— Знаю, что она места себе не находила из-за краж. Винила себя, отчасти, — ей было невыносимо, что у нее в классе такое творится. Пожалуй, она с этим разобралась весьма необычным способом...

— Она сказала, что даст Эми возможность исправиться. Что Эми должна попросить прощения. И гладила ее.

— Ну вот видишь? Ей была небезразлична Эми. По-настоящему. Слов нет, как она терзается из-за этого несчастного случая.

— Самоубийства.

— Допустим, самоубийства. Но к чему весь этот разговор, дружок?

— Эми видела, как она унесла из лавки банку чая.

— Ну, милая моя... Понимаю, мои слова тебя расстроят, но Эми была трудная девочка. Конечно, она сказала что-то в этом духе, когда ее уличили.

— Это было до того, как миссис Прайс назвала ее воровкой.

Отец помолчал.

— Видно, чуяла, что все к тому идет.

— А еще она пьет таблетки, — сказала я. — Горстями. — Нащупала в кармане пузырек. Можно было хоть сейчас его достать, показать отцу чужое имя на этикетке. Но как бы это выглядело? Что было бы, узнай он, что я рылась в ее аптечке?

— Для меня это не новость, — ответил отец. — Она повредила спину, когда играла в теннис, много лет назад. И так и не восстановилась.

— Мне она сказала, что таблетки от нервов.

— Одно с другим связано — боли усилились, когда она потеряла мужа и дочь. У всех у нас есть раны, дружок. Но послушай, я знаю, что после смерти Эми...

— Вещи опять стали пропадать, — перебила я. — Значит, Эми тут ни при чем, так?

Отец вздохнул, посмотрел на меня.

— Мы это предвидели, — сказал он, помолчав. — Доктор Котари говорил, что стоит ждать... сопротивления свадьбе. Понимаю, у тебя многое в жизни переменится...

— При чем тут доктор Котари?

— Я с ним говорил недавно. Он интересуется жизнью пациентов.

Я закусила губу.

— Мамину одежду мы будем хранить, — сказала я тихо. — Понимаю, из шкафа ее придется убрать, но выбрасывать мы ее не станем. — Скоро там водворятся вещи миссис Прайс, и обрывки маминых строк будут тускнеть с каждым разом, стоит ей открыть дверцу.

— Конечно! — пообещал отец. — Конечно, доченька. Сам не знаю, что нашло на меня тогда. — Он снова взялся шинковать лук, но рука соскользнула, и он порезал палец. — Фу ты, черт! — Отец отшвырнул нож.

Кровь капала на разделочную доску, сочилась сквозь горку лука.

— Сюда! — Я схватила его за руку, подставила палец под кран. — Не шевелись.

Я велела ему прижать к порезу салфетку, а сама побежала за пластырем. Один пластырь насквозь пропитался кровью, и я наклеила другой, побольше, но и он тоже промок.