— Папа!

Отец развел руками: прости, прости.

— Рад, что у тебя новый друг. Честное слово.

Миссис Фостер при встрече обняла меня и сказала: конечно, нам тяжело это понять, но у Бога были свои причины забрать Эми.

— Ты выдержишь, — продолжала она. — Бог не посылает нам испытаний свыше наших сил. — От нее пахло домашней выпечкой, руки были мокрые, а в волосах застряла сырная крошка.

Доми сидел на застекленной веранде — в закутке, отгороженном от спальни, которую он делил с двумя братьями. Когда-то здесь было крыльцо, и с тех времен сохранилась деревянная обшивка, выкрашенная мятно-зеленой, мучнистой на ощупь краской. Под большим окном притулился письменный стол, а в углу диван, заваленный старыми подушками — из тех, что мнутся, когда на них посидишь. На столе Доми разложил свою коллекцию монет, рядом лежал пустой альбом с прозрачными кармашками.

— Как мне их объединить — по странам? — спросил он. — По размеру? По стоимости? По дате?

— По стоимости? — предложила я.

— Но по какой — по номинальной, или по стоимости металла, или по нумизматической ценности?

Я задумалась. Было совершенно непонятно, о чем он говорит. Я подсела к нему, взяла в руки лупу.

— Как ты думаешь... — начала я, — как думаешь, сможем мы на нее посмотреть на похоронах?

— Может быть, — ответил Доми. — Иногда ведь крышку поднимают?

— На бабушкиных похоронах поднимали.

То были первые в моей жизни похороны. Отец поцеловал бабушку в припудренный лоб, а я отошла в сторону. В гробу лежала она — и не она, просто копия, вырезанная из мыла.

— А на похоронах твоей мамы?

Я помотала головой.

— Она хотела, чтобы ее хоронили в закрытом гробу. Настаивала — так папа говорил.

Дешевая фанера под массив дуба. Венок из желтых гвоздик, потому что нарциссов мы не достали. “Хочу весенние цветы”, — просила мама, а мы обещали: да, да, будут весенние цветы — хоть до весны было далеко, весной и не пахло. Каких только обещаний мы не даем!

Доми протянул мне монету:

— Израильская агора. Дядя из Америки прислал.

Я стала разглядывать монету под лупой. Надпись прочесть не смогла, зато там были три пшеничных колоса, как на одном из одеяний отца Линча.

— Такая легонькая, — удивилась я. — Наверняка недорого стоит.

— Алюминий. А видишь волнистый край? Чтобы легче было в кошельке нащупать. И слепые ее отличат, не заплатят лишнего в магазинах.

— Что на нее можно купить?

Доми задрал голову, посмотрел в потолок.

— Наверное, два-три яблока.

— А если я не люблю яблоки?

— Яблоки все любят.

— Ну а я не люблю.

— Тогда сосиску в тесте.

— А продают их в Израиле?

— Не знаю.

Белая кошка прыгнула на стол и принялась играть с монетами, три-четыре полетели на пол. Доми как ни в чем не бывало их подобрал, а кошка опять смахнула их со стола.

— Унести ее? — предложила я.

Доми почесал кошку за ухом.

— Скоро ей надоест.

И верно, сбросив со стола еще пару монет, кошка потеряла к ним всякий интерес и плюхнулась на раскрытый альбом. Доми и к этому отнесся спокойно.

Тут на веранду ворвался малыш с воплями:

— Она за мной гонится, гонится! — Он был в шлеме на мягкой подкладке; протиснувшись между мной и Доми, он нырнул под стол.

Следом вбежала сестра Доми, Клэр, и выволокла его из-под стола за ноги.

— Ты за это заплатишь! — разорялась она. — Кровью!

— Помогите, помогите, — верещал малыш, хватая нас за щиколотки, но Клэр отцепила его и унесла с веранды вверх тормашками. — Она ведьма! — вопил он. — Скажите волшебные слова!

Из коридора несся хохот сестер.

— Свяжите его и бросьте в котел! Я соберу петрушку, а ты порежь лук.

— У вас всегда так? — спросила я.

— Прости, — смутился Доми.

— Это у него эпилепсия?

— Да, у него, у Питера.

— Не уронят они его?

— Он же в шлеме.

— Но...

— Ему нравится, честное слово.

Слышно было, как визжит Питер. Или смеется. Нет, все-таки визжит.

— А это что? — Я взяла медяк с тремя костлявыми ревущими львами.

— С острова Гернси, — ответил Доми. — Двадцать пенсов. — Он перевернул монету. — Смотри, тут кувшин с молоком.

Я разглядывала монету под лупой — со всеми вмятинками и царапинками.

— Зачем на монетах чеканить кувшин с молоком?

— Наверное, потому что там коров много. А это двухпенсовик с острова Мэн, один из моих любимых. — Птица в полете распростерла над островом крылья.

Сидя рядом с Доми, я изучала его коллекцию. Была там ирландская монета, с арфой на одной стороне и зайцем на другой, и еще одна, с арфой и изогнувшейся рыбой. Багамский цент, бронзовый, с морской звездой на аверсе; массивный фунт с латинской надписью вдоль рифленого края. Три японские монеты с дырками посредине. Американский серебряный доллар с надписью “МИР” внизу — редкий, объяснил Доми, потому что когда серебро подорожало выше номинальной стоимости монет, их стали плавить.

— Вот эту надо бы почистить. — Я взяла маленький канадский пятицентовик, весь в зеленых точках. Под лупой они смахивали на пышные лишайники у нас на крыше. Отец каждый год счищал их шпателем, и мы с мамой смеялись: когда он ползал по рифленому железу, грохот стоял такой, словно гигантская птица села на крышу и скребется.

— Монеты не чистят, — возразил Доми. — Чищеные почти ничего не стоят. Коллекционерам подавай след времени.

— Но самые ценные — те, что не были в обращении?

— Да, — кивнул Доми. — Такие очень ценятся.

— То есть коллекционерам нужен след времени — и нужно, чтобы его не было.

— Ну...

— А эта? — Я указала на большую темную монету, стертую чуть ли не до гладкости.

— Викторианский пенни. Даже год уже не разобрать. — Доми перевернул монету: — Смотри, королева Виктория. Или была когда-то. — Профиль полустерт, почти плоский.

— Пожалуй, эта мне нравится больше всех, — сказала я.

— Возьми себе.

— Нет, что ты, я совсем не для того сказала.

Доми пожал плечами.

— Бери.

Я поднесла монету к свету, тронула пальцем еле различимый профиль: нос, шею, собранные в узел волосы.

Я сказала:

— У нее в конце коридора запертая комната.

— Что? — не понял Доми. — У кого?

— У миссис Прайс. Гостевая спальня. Я ни разу туда не заглядывала.

— Как по-твоему, что там?

— Эми думала... Эми думала, что это она воровала.

Слова, сорвавшись с языка, сразу же показались мне дикостью, кровь бросилась в лицо.

Но Доми кивнул, и ответил он так, как я и ожидала:

— Попробуй туда пробраться.

— Не могу.

— Так зачем ты сказала?

— Просто так. Зря я это.

— Но ведь сказала же.

— Забудь. Считай, что я ничего не говорила.

Позже, уже после того, что случилось с миссис Прайс, я стала носить с собой пенни вместо ручки с парома. По утрам клала монету в карман, а днем, при каждом наплыве горьких воспоминаний, нащупывала ее — не потерялась ли? Терла пальцем медный профиль, пытаясь различить на ощупь черты королевы и зная при этом, что стираю их. А на ночь перекладывала пенни к изголовью, даже когда мы уехали в Окленд за новой жизнью. Если мне не спалось, я включала ночник и разглядывала монету, рыжеватую, того же оттенка, что и веснушки у Доми.

Про записку я узнала только на похоронах. Мы зашли всем классом в церковь, и мне досталось место в дальнем конце скамьи, рядом с Мелиссой и Карлом. Они сидели в обнимку, и Мелисса то всхлипывала, то клала голову Карлу на плечо. Со всех сторон слышались голоса ребят, приглушенные, как положено в церкви.

— Говорят, ее еле опознали, — прошептала Рэчел.

— Говорят, разбилась всмятку, — подхватила Паула. — Ни косточки целой не осталось.

— Представляю, сколько было крови.

— Литра четыре-пять, Линн говорила.

— Она-то знает.

— Откуда?

— Отец у нее мясник. Она в этом разбирается.