— Следы крови, бывает, светятся, — ответил отец. — Следы мочи. Даже пот.

— Значит, если вещь захватанная, то она может светиться?

— Вполне.

Так вот оно что. Следы на ручке — не мамин маркер, а отпечатки пальцев миссис Прайс или даже мои собственные. Вот и все.

Дома я достала из ящика ручку и с тех пор снова носила ее в кармане, и скоро вся эта история забылась.

Миссис Прайс объявила:

— По такому случаю я напекла печенья.

Она сняла с блюда фольгу: тонкие коржики в виде корон с серебристыми шариками.

— Чудесно! — Отец поцеловал ее в щеку, и видно было, как он ее любит.

— Ты, я вижу, все еще в поисках богатой вдовушки, — сказала миссис Прайс, взяв газету и пробежав взглядом по некрологам в кружочках. — К Лилиан стоит присмотреться. Ребенок у нее, судя по всему, один. Намного проще вклиниться и поживиться.

— Ты чудовище, — сказал отец, а миссис Прайс помахала газетой у него перед носом:

— А кто же преследует убитых горем женщин — я, что ли? Кто же? Кто?

— Работа у меня такая, — засмеялся отец.

— Ты сам себя обманываешь.

Втроем мы устроились на диване, и я включила телевизор.

Шум вертолета, огни города внизу — и вот на темном холме стоит и машет рукой Лорейн Даунс в белом вечернем платье с открытыми плечами, в сверкающей короне, с лентой через грудь “Мисс Вселенная”.

— Что сделали с ее чудесными волосами? — нахмурился отец. — Прическа у нее как у принцессы Анны.

— Она и говорит как принцесса Анна, — заметила миссис Прайс.

Мы засмеялись — и правда, голос у нее за этот год изменился, новозеландского акцента как не бывало, слова звучат четче, отрывистей, весомей. “На теплоходе по реке Майами, — объявила она, сверкая длинными сережками, — сюда прибыла восемьдесят одна прекрасная девушка, и они отправляются в великолепный новый Конференц-центр Майами, где выберут мою преемницу”.

Я сунула в рот печенье-корону, и серебристые шарики хрустнули на зубах дробью.

— Вкусно? — спросила миссис Прайс.

— Вкусно, — промычала я с набитым ртом.

Взял штучку и отец и мигом проглотил.

— Раз такое дело, мы тебя не отпустим, — сказал он.

Три дня назад мы с ним ходили на кладбище — со дня смерти мамы исполнился год.

Отец тогда тронул меня за плечо, легонько-легонько.

— Ты же знаешь, родная, я ее не забыл.

— Знаю.

Издалека долетел звон: музыкальная подвеска на чьей-то могиле.

Я поставила в вазу цветы из супермаркета. Без целлофана они казались тощими, жалкими. Мы оба, как водится, прикоснулись к надгробию, словно мама могла почувствовать наше тепло.

— Я никого не искал, — сказал отец то ли мне, то ли маме. — Все само собой случилось. Рядом с ней чувствуешь себя особенным... понимаешь? А загадывать пока рано.

“Мисс Вселенную” мама никогда с нами не смотрела.

— Такая ерунда, — говорила она, когда мы раздавали участницам оценки. — Все вранье, постановка, Джастина. Ты, надеюсь, понимаешь.

— Тсс, — шикали мы, косясь через ее голову на экран.

— Брр, не могу с вами в одной комнате находиться!

— Тсс!

Зато миссис Прайс сразу приняла правила игры, радостно подмечая косые глаза, длинные носы, безвольные подбородки, оттопыренные уши, сутулые плечи, плоские груди. Видали, какие у Англии брови? А у Франции бородавка! А Португалия вообще непонятно что тут делает! А с Каймановых островов не могли никого получше прислать? А Мальта смахивает на чихуахуа, правда? И миссис Прайс звонко залаяла.

Мы с отцом переглянулись и засмеялись.

Она была куда беспощаднее нас обоих. Досталось и шепелявой мисс Таиланд, и криворотой мисс Гватемале. Не пощадила она даже Лорейн Даунс, когда та вынырнула из бассейна и очутилась сразу на сигарной фабрике. Когда в зоопарке Польша и США согнулись под тяжестью скользкого питона, миссис Прайс глянула на отца, подняв бровь:

— Спорим, мальчики их любят!

Венесуэла выглядит как проститутка, Германия — точь-в-точь нацистка. Ничто не укрылось от миссис Прайс.

Никогда в жизни я так не смеялась.

Я знала, что отец ее любит, и сама тоже ее любила.

Мелиссе исполнялось тринадцать, и всех девчонок из класса она позвала на день рождения, даже тех, с кем не хотели водиться, вроде Линн и Ванессы, — всех, кроме Эми. Тем, кто пришел, она показывала подарки, разложенные на швейном столе миссис Найт в игровой комнате: маникюрный набор в розовом футляре на молнии; ковбойские сапоги с бахромой; коробку фломастеров — двадцать четыре штуки; бархатный халат; куклу-младенца с капустной грядки со свидетельством о рождении и с документами на усыновление.

— Мне пришлось дать клятву приемной мамы.

Мелисса показала нам документы: Клянусь любить своего младенца с капустной грядки всем сердцем. Клянусь быть хорошей доброй мамой. Клянусь всегда дорожить своим малышом с капустной грядки. Мелисса подписалась как приемная мать, а миссис Найт — как свидетель.

— А вот мой главный подарок. — Мелисса повернула голову, выставив напоказ сережки, хоть мы их давно уже заметили и сразу же захотели себе такие. Настоящие сапфиры, сказала Мелисса, правда ведь, сапфиры идут к ее глазам? Да, закивали мы, да. Глаза у нее были точно такие же, темно-синие, а ее родители, должно быть, здорово раскошелились.

— Жаль, в школу их носить нельзя, — вздохнула Мелисса. — Вот глупость.

Мы хором поддержали: запрещать носить украшения — глупо и несправедливо. Они что, хотят из нас сделать уродов?

— Золотые значки носить можно, — сказала я. — С ножками.

Все уставились на меня. Что за значки? С какими еще ножками?

Как у сестер Доми, объяснила я, и Паула кивнула: да, знаю.

— Это настоящие детские ножки, — сказала она. — Такие милые. В церковной лавке продаются.

— Как это — настоящие? — удивилась Селена.

Паула пожала плечами:

— Продавщица сказала.

Мы навалили себе в тарелки еды, которую принесла в игровую комнату миссис Найт, — сосисок в тесте, сырных чипсов, ламингтонов[523], трубочек с кремом, колбасы, шоколадного печенья, “волшебного хлеба”[524] — и объелись, и все равно взяли добавки. Даже Мелисса вовсю налегала на еду, и язык у нее стал ярко-красным от малиновой шипучки.

— Ой! — Она повернулась к нам боком, держась за живот. — Меня раздуло, как беременную!

Вернулась миссис Найт и устроила игры, и Мелиссиной сестренке Тане тоже разрешили играть, хоть Мелисса и была против. Рэчел достался приз в игре “Передай посылку” — клубничный блеск для губ, который всем нам хотелось попробовать, но она не дала, потому что боялась микробов, — а когда играли в статуи, миссис Найт рассудила, что книжка-раскраска достанется Линн, хоть Паула и возмутилась — дескать, несправедливо, потому что Линн шевельнулась.

Игру в шоколадку Мелисса приберегла напоследок. Мы расселись на полу вокруг блюда с большой плиткой шоколада. Рядом — вилка, нож, два игральных кубика и ворох зимней одежды: шарф, шапка, перчатки и лыжные очки. Мы по очереди бросали кубики. Та, кому выпадет дубль, должна укутаться в зимнюю одежду и съесть как можно больше шоколада ножом и вилкой.

— Значит, шоколадных микробов ты не боишься? — хмыкнула Натали, когда пришел черед Рэчел, вооружившись ножом и вилкой, наброситься на шоколад.

Рэчел, будто не слыша ее, всадила нож в плитку и отломила целый ряд квадратиков.

Всем нам не терпелось попробовать, не терпелось умять побольше, пока есть время. Девчонки давились шоколадом, а я их мысленно оценивала: уродина, уродина, уродина. Когда мне выпал дубль, я выхватила у Паулы зимнюю одежду.

— Эй, — крикнула она, — ты меня оцарапала!

— Девочки, осторожней, — сказала миссис Найт.

Мне было все равно. Неловкими руками в перчатках я с трудом взяла вилку и нож и, склонившись над блюдом низко, по-щенячьи, отломила три квадратика, четыре.