У нее был ужасный прикус – клыки выдвигались вперед, а четыре передних зуба встали почти горизонтально, плотно прижимаясь к губам. Исправить это можно было только с помощью брекетов, но когда она была маленькой, на такую роскошь денег не хватало. А кривой передний зуб Итана…

Живущий в голове голос, определявший так много в ее жизни, сказал: «Прекрати. Вернись в реальность. Тебя снова уносит».

– Откуда вы? – спросила она.

– Родился в Огайо, – ответил он уже без акцента.

– Правда? Я думала, вы англичанин или парижанин. Ваш французский звучит космополитично. А Раффало…

– Некоторое время я ходил в здешнюю школу. Где мы только не жили. Мой дед – военный, греческого происхождения. Именно он назвал меня Константином. Ни у одного ребенка в Америке в имени нет больше двух слогов. Это прямое приглашение стать мишенью для насмешек.

Теперь Саттон слышала в его речи влияние разных языков. Это даже сбивало с толку. То американский, то вдруг вплетались французские слова, то явно британские.

И военная стоматология. Она слегка повысила его оценку. Значит, на его имя в детстве не открыли трастовый фонд.

– А как зовут вас? – спросил он, слегка подавшись вперед над крохотным столиком.

Ни на секунду не замешкавшись, Саттон ответила:

– Жюстин Холлидей.

Жюстин Холлидей.

Именно на это имя Саттон сделала документы.

Она много размышляла о побеге; провела неделю в больнице, куда эти идиоты отправили ее против воли, хотя все было в полном порядке, она просто читала инструкцию на пузырьке с лекарством, случайно открыла его, и таблетки попали в рот, она хотела лишь на мгновение ощутить блаженство и решить, что делать со своей жизнью. Жизнью после этой тюрьмы. Она навсегда отметила этот момент. Теперь существовала жизнь до тюрьмы и после. Жизнь с биполярным расстройством была странной и необъяснимой, особенно когда есть карьера, муж и дети. Все вокруг требовали от нее быть счастливой, счастливой, счастливой… О, мы так счастливы, разве вы не видите?

А теперь жизнь стала более управляемой. Она осталась одна. Одинокая, но не потерянная. Она могла стать тем, кем хотела. Тем, кем в данный момент хотел ее видеть мозг.

Жюстин Холлидей – это комбинация двух имен, выбранных из списка совета директоров в брошюре христианской организации, финансирующей санаторий, куда хотели ее отправить врачи, выписав из больницы. Как будто то, что ей помешали покинуть этот мир, могло изменить работу разбитого, переполненного адреналином разума. Да бросьте.

Жюстин Холлидей. Вот кем она стала. Как вы помните, породившая этого персонажа женщина прекрасно умела их создавать. Саттон примерила на себя образ, и он сел как влитой.

Жюстин Холлидей была молода и одинока, приехала в Париж, воплощая мечты. Она была поклонницей Эрнеста Хемингуэя и Гертруды Стайн. Она хорошо знала Париж, город огней. Она писала мемуары – можете себе представить? По крайней мере, пыталась. У нее водились деньги – кое-что досталось в наследство, немного сбережений, мизерная сумма от аванса за продажу книги – и она сняла квартиру в Седьмом округе, более доступном, чем те районы, где жил Хемингуэй, но все же достаточно дорогом, чтобы обеспечить экспату безопасность и анонимность.

Жюстин Холлидей была родом из Голливуда, штат Флорида («Как глупо со стороны моих родителей – нас прозвали голливудскими каникулами»[597]). Она выросла в обычном доме представителей среднего класса, с террасой на заднем дворе и бассейном – единственным способом уберечь двух маленьких собак от аллигаторов. Ее воспитывали как принято у тех, кто знаком со всеми соседями. Ее мать пекла печенье для школьного праздника. Отец тренировал команды Малой лиги. Старший брат был звездой школьной футбольной команды, а теперь работал в автосалоне, женился на однокласснице, королеве выпускного бала, с которой знаком с тринадцати лет, а вскоре после у них родился ребенок.

Жюстин Холлидей была ошеломительно обыкновенной. Перед ней простиралась вся жизнь. Она приехала в Париж, чтобы писать, красивый молодой человек по имени Константин Раффало угощал ее шампанским, и сейчас она испытывала несвойственные Жюстин Холлидей ощущения: по позвоночнику пробегали мурашки, твердившие: «Переспи с ним. Тебе понравится».

Возможно, радости секса с малознакомыми людьми должны стать привычными для Жюстин Холлидей. Да, радости. Но Жюстин был по вкусу и обычный ванильный секс в позе миссионера, разве что с намеком на «свяжи ее и отшлепай», если она уже очень хорошо знает партнера и основательно насытилась.

Да. Вот так. Отлично.

Жюстин была простой и беззаботной девушкой, находящейся в поисках приятного времяпрепровождения. Она смахнула черные волосы с лица.

Жюстин не убийца.

– Расскажи, каково это – разъезжать в детстве по всему миру, – попросила Жюстин Константина, слегка подавшись вперед. – Ужасно интересно.

– Насчет «ужасно» ты уловила правильно, – рассмеялся Константин. – Каждый раз, когда мне приходилось упаковывать свои модели самолетов и плюшевых медведей в старый отцовский рюкзак, я думал: «Это в последний раз». Конечно же я ошибался. Мы постоянно переезжали.

– А твоя мать? Ей нравилось переезжать за новыми приключениями?

Выражение его лица слегка изменилось, став одновременно жестким и беззащитным.

– Она умерла, когда мне было восемь. Мы тогда жили в Дюссельдорфе. Она подхватила пневмонию и умерла через неделю. Не успела даже попрощаться. Однажды мы весь день играли в «Червы» – это карточная игра, ты ее знаешь? Мама вроде бы нормально себя чувствовала, только кашляла и взгляд был немного остекленевший. Мы сыграли не меньше пятидесяти раундов, а потому она не приготовила ужин, отец страшно разозлился, когда вернулся домой к холодной плите. Они поссорились, мама ушла в свою комнату, сославшись на головную боль. Мы с папой убрали карты и поужинали бутербродами и консервированными бобами, что меня вполне устраивало, я любил бутерброды и бобы. Я постучал в ее дверь и крикнул «спокойной ночи», не зная, что она серьезно больна. Позже нам сказали, что к этому времени болезнь уже зашла слишком далеко, маму нельзя было спасти. На следующее утро она так и не очнулась, а через неделю умерла. – Он покачал головой и с горечью улыбнулся. – Я никому раньше это не рассказывал. Не знаю, что на меня нашло.

– Наверное, это все виски или пыльца от цветов вишни.

Жюстин, оказывается, такая остроумная! Только представьте.

– Я думаю, дело в тебе, – сказал он, не сводя глаз с ее губ. – Думаю, Жюстин Холлидей лишила меня рассудка.

– Pas possible, mon enfant[598]. – Господи, зачем она назвала его так? Уже придумала милое прозвище? Они же и двадцати минут не знакомы! «Не веди себя как дура, Жюстин». Она небрежно глотнула шампанского. – Мы просто корабли, проходящие мимо в ночи.

Это помогло. Константин слегка расслабился, она читала его мысли. «Жюстин не такая», – предупредила себя Саттон.

Он изо всех сил пытался сделать момент романтичным, запоминающимся, может быть, превратить его в байку, чтобы рассказывать на вечеринках, а потом и внукам. «Ваша бабушка влюбилась в меня, когда пила шампанское за крошечным столиком в захудалом кафе в Париже. Смотрите и учитесь». Он искал любовь в самом романтичном городе мира. Нашел желанную цель и собирался приложить все усилия, чтобы ее заарканить.

А вдруг у него бородавки на члене. Или герпес.

Его улыбка тоже стала более расслабленной, а взгляд хищника превратился в теплый, уютный, манящий и поглощал Саттон, как волны глубокого синего океана.

– Расскажи о себе, Жюстин.

– Обо мне?

Она на пробу коснулась его обнаженного предплечья, и голос в голове напомнил: «Берегись акул».