Мистер Фан протянул мне записку. Белая бумага в синюю линейку, с красными полями — кусок страницы из школьной тетради. Я развернула записку — почерк Эми, мелкий, четкий:

Дорогие мама и папа! Простите, что вот так вас бросаю. Знаю, вам будет грустно, но выбора у меня нет. Не забывайте меня.

— И это все? — Я перевернула листок и, даже не успев договорить, поняла: что-то здесь не так. Ноги похолодели, по спине поползли мурашки, сердце больно сжалось. Я узнала слова. И слова были не ее, не Эми. Слова были мои.

— Все, — подтвердил мистер Фан. — Мы столько раз перечитывали, но до сих пор не понимаем.

Строчки запрыгали перед глазами, и я не сразу поняла, что это у меня трясутся руки. Я свернула записку и положила на кофейный столик, но записка словно не хотела лежать спокойно — сама задвигалась, раскрылась всем напоказ да так и осталась лежать, как будто с белого дерева сорвался белоснежный листок. Я вспомнила, как отец Линч показывал нам фильм о чилийце, который переоделся клоуном и печатал запрещенные листовки, — как этого отважного католика бросили в тюрьму и как он пел песню, даже зная, что за это его расстреляют. Вспомнила расстрельную команду, стену в брызгах крови. Бездыханное тело. Других узников, допевших песню за убитого товарища. И вспомнила, как миссис Прайс велела нам написать в тетрадях по закону Божьему письмо — прощальную записку родным от лица героя.

— Она была у Бонни на ошейнике? — спросила я.

— Да, привязана к ошейнику, — подтвердил мистер Фан.

Вспомнилось, как Эми заглянула ко мне в тетрадку, не зная, что писать. Спросила: “А дальше?” И списала у меня слово в слово.

Это не укладывалось в голове. Как записка, написанная в классе, очутилась на ошейнике у Бонни в день, когда Эми покончила с собой? Как Эми такое в голову пришло?

Да только это не ее рук дело.

— Сохранились у вас ее тетрадки? — спросила я. — Школьные?

— Ты же сама их нам принесла, — ответил мистер Фан.

— Можно взглянуть? Просто... просто для памяти. — Я не могла с ними поделиться своей догадкой. Даже думать толком не могла.

Мистер Фан снова пошел наверх. Миссис Фан, устремив взгляд в пустоту, проговорила отрешенно, будто про себя:

— В субботу ведь свадьба?

— Да. Послезавтра.

— Твой папа, наверное, счастлив.

— Еще бы!

— А ты?

Но мистер Фан уже вернулся с тетрадками. Положил их мне на колени, я их пересчитала, проведя пальцем по истертым корешкам: одна, две, три, четыре, пять. Перелистала тетрадь по литературе, по обществознанию, по математике, по природоведению, то и дело останавливаясь для виду, как будто меня что-то заинтересовало, и наконец решилась открыть тетрадь по закону Божьему. Отец Линч показывал нам фильм осенью, это точно, у Эми еще в тот день пропали перчатки, и миссис Прайс построила нас в холодном коридоре, чтобы обыскать сумки. Но на страницах того времени я ни слова не нашла ни про фильм, ни про Чили, ни про казнь, ни про то, почему нам повезло жить в Новой Зеландии. Кто-то вырвал страницу — да не просто страницу, целый двойной лист. Ни клочка не оставил, сразу и не скажешь, что там что-то было. Но ведь было же — и я могла доказать.

— Спасибо. — Я старалась говорить спокойным голосом, дышать ровнее. Не время сейчас для приступа.

Когда я уходила, со второго этажа примчался Дэвид.

— Мама, можно Джастина с нами поужинает? — спросил он, вцепившись сзади мне в футболку.

— Мне пора, — сказала я, но Дэвид шел за мной хвостиком, проводил до двери.

— Ей пора, — повторила миссис Фан.

— Я еще зайду, — бросила я через плечо.

— Зачем? — спросила миссис Фан.

Я спустилась с крыльца, выкатила велосипед. Оглянулась, помахала Дэвиду, который провожал меня, как друга. Отойдя подальше, я вскочила на велосипед и двинулась к школе, что есть силы налегая на педали.

Когда я подъехала к школе, “корвет” все еще был на стоянке. Я поставила велосипед на велопарковку, даже не удосужившись его пристегнуть, и пустилась бегом, на ходу мельком увидев в окне, как миссис Прайс несет к канцелярскому шкафу стопку учебников. Вряд ли она меня заметила, но я держалась на всякий случай ближе к стене. Возле сарая мистера Армстронга полыхал в бочке мусор, и когда я приблизилась, глаза защипало от дыма, в лицо ударил жар. Тут показался и сам мистер Армстронг с охапкой бумаг — окликнув его, я бросилась наперерез, пока он не швырнул их в огонь.

— Джастина? — удивился он. — Что с тобой, дружок?

— Это из нашего класса?

Он оглядел стопку.

— Может быть. Решила что-то оставить себе? — Он положил бумаги на землю. — Пожалуйста.

Я принялась рыться в стопке, отбрасывая старые распечатки тестов, копии копий, отпечатанных ладонями ежиков и павлинов, рисунки, где Иисус кормит пять тысяч человек, а у ног его лежат горы дохлой рыбы. Все чужое.

— Хотела тетрадку свою забрать, — пояснила я. И оглянулась на школу. Не почудилась ли мне тень в окне нашего класса?

— Поищи в сарае, — предложил мистер Армстронг. — Кажется, миссис Прайс приносила тетради.

Я зашла за ним следом в сарай, выждала, пока глаза привыкнут к полумраку. Под низкой железной крышей все плавилось от жара.

— Так... — приговаривал мистер Армстронг, проверяя стопку за стопкой. — Нет, не то... не то...

Искала с ним и я, зная, что уже поздно и отец будет волноваться, поскольку вечером он хотел сводить нас всех — меня, дядю Филипа и миссис Прайс — в кафе, хоть я не представляла, как сяду с ней за стол и буду смотреть, как она обнимает отца за плечи, гладит по спине. Наконец я увидела, что из-под стопки перфорированной бумаги, сложенной наподобие гармошки, что-то выглядывает. Я выхватила тетради в обложках из обоев — а вот и закон Божий, точь-в-точь кусочек моей спальни. Пролистала примерно треть — и вот она, моя записка:

Дорогие мама и папа! Простите, что вот так вас бросаю. Знаю, вам будет грустно, но выбора у меня нет. Не забывайте меня.

В тесном жарком сарайчике у мистера Армстронга меня объял холод, как в пучине морской.

— Нашла? — спросил мистер Армстронг.

Я кивнула. Вдох, выдох. Только бы не было приступа.

Через миг на пороге появилась миссис Прайс.

— Джастина? — окликнула она. — Время позднее, что ты тут делаешь?

Тетрадь она уже заметила, теперь не спрячешь, и наверняка видела, какое у меня лицо. Видела мои глаза, огромные от страха.

— Хотела кое-что взять на память, — выдавила я. — Собираюсь домой.

— Давай подвезу тебя, а то на ужин опоздаешь.

— Я на велосипеде.

Она глянула на часы:

— Тогда поторопись. Я тебя провожу.

Когда мы уходили, мистер Армстронг стал напевать, эту песню мы разучивали с сестрой Брониславой: Эй, ребята и девчонки, всех на танец мы зовем... Не знаю, почему это засело в памяти. Он швырнул в бочку еще охапку, и пламя, придавленное на миг, тут же взвилось еще выше, запылало жарче.

— Какую ты выбрала? — Миссис Прайс указала на тетрадь, которую я прижимала к себе.

— Закон Божий.

— Почему закон Божий?

Мы уже шли по игровой площадке, поперек тропы змеилась тень от каната, тракторные покрышки и деревянные катушки казались огромными, а жерло ливневой трубы зияло, словно вход в пещеру. Закатное солнце золотило крону грецкого ореха. А за игровой площадкой — автостоянка и мой велосипед, далеко, так далеко.

— Почему закон Божий? — повторила миссис Прайс. Голос спокойный, мягкий.

За спиной у нас напевал мистер Армстронг: Крепко за руки держались — и настал прощанья час...

Я пожала плечами:

— Взяла ту, что сверху. — Только бы ноги несли меня вперед, только бы дыхание не сбилось.

— Дай посмотреть. — Миссис Прайс забрала у меня тетрадь.

Может, не заметит. Может, пролистнет записи того дня.

Она пробежала взглядом мои заметки по темам: “Как Господь призывает нас к служению”, “Нести в себе свет”; страницу, где я рисовала символы из проповедей Христа — ключи, ягнят, камень. Гимны и молитвы, которые мы учили наизусть: Боже милосердный, прошу, помоги мне стать как Твои ученики и, оставив все, чем я владею, следовать за Тобой.