Вдруг она застыла.

И изменилась в лице.

И по ее взгляду стало ясно, что она поняла то, чего не понимала до сих пор: Эми списала прощальную записку у меня.

Выхватив у нее тетрадь, я понеслась к велосипеду, но миссис Прайс бросилась вдогонку, и от ее топота сотрясались и тракторные покрышки, и катушки, и канат, и лучезарный грецкий орех, и я, развернувшись, припустила обратно, к сараю. Расскажу мистеру Армстронгу, что она сделала, и он меня защитит, непременно защитит... но мистер Армстронг куда-то пропал, а когда я попыталась его позвать, крик захлебнулся в горле. Я опять развернулась и помчалась мимо школы, поглядывая, не мелькнет ли кто в окне, — но все окна были занавешены, лишь небо отражалось в стеклах.

А она все приближалась.

Бежать было больше некуда, и я юркнула в ливневую трубу, проползла по гладкому бетону до середины и остановилась, отдышалась. Даже если она полезет следом, я увижу ее, пну и выберусь с другой стороны. Я прислушалась — тишина. Ни ветерка, ни звука шагов.

И вдруг — шепот:

— Джастина, в чем дело? А?

Я прижала к себе тетрадку, обняла колени. Вдохнула пыльный запах бетона.

— Не пойму, что тебя так расстроило, золотце. Вылезай, поговорим, а?

Голос раздавался возле того конца трубы, что ближе к грецкому ореху, и я поползла к другому. Вдалеке темнел сарай мистера Армстронга, а рядом виднелась ржавым пятнышком бочка, где пламя уже затухало.

— Что за глупости, Джастина! Мы же с тобой друзья, так? Родные люди.

Примерно в метре от выхода я развернулась, чтобы вылезти, спустив сначала ноги. С какой она стороны? Я свесила ноги, тихонько-тихонько — и она сжала, словно в тисках, мою лодыжку. Свободной ногой я лягнула ее что есть силы в грудь. Вырвалась и нырнула обратно в трубу, но она поползла следом на четвереньках.

— Давай просто поговорим. — Она схватила меня за руку. — Можем поговорить? Пожалуйста!

— Вы вырезали записку из тетради Эми, — сказала я. — И привязали к ошейнику Бонни.

Ее пальцы впивались мне в руку до самых костей.

— Милая, успокойся. Зачем мне так делать?

— Эми знала, что вы воровка. Она видела, как вы взяли в лавке жасминовый чай.

— Господи, опять этот чай!

— И там, в лавке, вы ее видели в зеркале и поняли, что она кому-нибудь расскажет. Знали, что вас поймают и все выйдет наружу — как вы у нас воровали несколько месяцев подряд. И как стравливали нас. Когда вы вспомнили про эти дурацкие записки, что мы на уроке писали?

— Джастина, послушай...

— Представляю, как вы обрадовались, когда вспомнили про записки. Когда проверили записку Эми и поняли, что она сгодится — что можно просто вырвать страницу и никто не заметит. Но мою-то вы не проверяли! Не знали, что Эми списала у меня.

— Сходим еще раз к доктору Котари, — сказала она. — Пусть он назначит другое лечение, да?

Я вырывалась, но она вцепилась мертвой хваткой.

— Вы знали, где Эми гуляет с собакой. Вы ее столкнули со скалы! И обставили как самоубийство. — Я ждала, что она станет все отрицать.

Она поймала мой взгляд, и лицо ее дрогнуло.

— Бедная ты моя! Так я и знала, что ты ничего не помнишь.

— Чего не помню?

— Ты ходила в тот день на скалы. Решила прогуляться, твой папа сказал.

— Да, но у меня случился приступ.

— Я тебя видела, милая, — видела, когда была там на пробежке. Вы с Эми ссорились на тропе, далеко от меня. Ты подбежала к обрыву, куда Эми никогда и близко не подошла бы, если б не ты, но ты побежала, и она следом. Ты ее дернула за косичку — что есть силы. А потом толкнула.

— Что?

— Ты ее толкнула.

— Этого я бы точно не забыла.

— У тебя сразу же случился приступ. Сама знаешь, после него все как в тумане.

— Вы с ума сошли. — Я снова рванулась, но она вдавила мою руку в бетон. Я выронила тетрадку, но тетрадка ей была уже не нужна. Я из последних сил толкнула ее в плечо.

— Вы друг от друга отдалились, — продолжала она. — Ты ее возненавидела.

— Она была моя лучшая подруга!

— Посмотреть на вас, так не скажешь. — Она нависала надо мной, а на шее болталось крохотное золотое распятие. — Ты знала, что она готова обвинить меня в воровстве. Знала — и хотела меня защитить.

В нос ударил запах ее духов — резкий, приторный.

— Пустите меня, пустите!

Она улыбнулась слабо, печально.

— Я проводила тебя до дома, потом поймала собаку, посадила к себе в машину. И поехала в школу скопировать почерк Эми — чтобы написать записку. Тут-то я и увидела готовую записку у нее в тетради по закону Божьему. Это все ради тебя, дорогая, — чтобы тебя защитить, как ты защищала меня. Потому что ты всегда была моей любимицей. Моим птенчиком.

Я хотела позвать на помощь, но едва вскрикнула, как она ударила меня головой о стену. Я обмякла, она взгромоздилась сверху, и сколько я ни брыкалась, ни вырывалась, бесполезно.

— Хватит, — шикнула она. Вцепилась мне в горло и давай душить.

В висках застучала кровь, глазам в орбитах стало горячо. В ее зрачках я различила свое отражение — корчащаяся куколка, букашка, ничто, — а над нею свод трубы, гладкий, прохладный, словно стенки морской раковины, и мне послышался шум моря, сейчас сюда хлынет вода и смоет нас обеих. Издалека неслась песня: Выбились из сил танцоры и вздыхают тяжело... Попытавшись разомкнуть хватку, я впилась ногтями в мясистые края ее ладоней. Царапалась что есть мочи. Ничего не помогало.

— Хватит, хватит, — повторяла она. И дышала мне в лицо, забирая весь воздух, и я, выпустив ее ладони, стала шарить в поисках чего-нибудь, хоть какого-то оружия, но натыкалась лишь на гладкие бетонные своды. Господи, помоги. Матерь Божия, помоги. Святой Михаил, помоги, помоги. В трубу лилась все та же песня — или всего лишь эхо, воспоминание, извлеченное угасающим мозгом. Хватит. Хватит. Она сжала руки сильнее, и наползла тьма, застлала глаза.

Я пыталась шевельнуться, но стала тяжелей бетона, сама превращалась в бетон... и где отец? Где мама? Черное небо, черная вода. Эми зовет меня, слышна песня, и что-то твердое впилось в бедро, что-то непонятное — что это, косточка? Я полезла в карман, отталкивая миссис Прайс, отвоевывая миллиметр за миллиметром. Выбились из сил танцоры... И вот она, на самом дне кармана, ручка с парома. Я достала ее, сжала в кулаке, словно копье, и изо всех сил ткнула ей в глаз. В свое крохотное отражение. Она взвыла, разжала пальцы, потянулась к ручке, а я раскрытой ладонью вбила ручку еще глубже, и миссис Прайс тяжело рухнула на бетон. С тошнотворным звуком треснул череп, и она затихла. Второй глаз смотрел на меня, вокруг головы, подползая к моему колену, растекалась лужа крови, в полумраке трубы она казалась черной. А в прозрачном корпусе ручки уплывал все дальше белый кораблик — по волнам, через темный пролив, пока не исчез в глазнице миссис Прайс.

Мне все чудилась ее хватка, и я сглотнула раз, другой, задышала жадно, хватая воздух. Я знала, что она умерла, и заплакала — о ней, об Эми, об отце. О себе. Она умерла, умерла, точно умерла. Каждый мой всхлип звенел, отдаваясь эхом в трубе, и я, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперед возле мертвой миссис Прайс.

Черный силуэт в просвете трубы. Птица, ворона, взлетает на грецкий орех. Черный лебедь с распростертыми крыльями.

— Ты цела? — раздался голос, и в трубу заглянула сестра Бронислава. — Джастина? Что с тобой?

Я отодвинулась, чтобы она увидела миссис Прайс, и сестра Бронислава, ахнув, потянулась к ней пощупать пульс. Четки раскачивались, стуча по сводам трубы. На минуту все стихло.

Я снова всхлипнула, и она позвала:

— Пойдем. Вылезай. — Я не двинулась с места, и сестра Бронислава обняла меня, прижала к своей черной рясе. — Дитя мое! — приговаривала она. — Бедное дитя! Не смотри.

Приехала “скорая”, хоть спасать было уже некого. Заодно осмотрели и меня — шишку на затылке, красные следы на шее. Кровь под ногтями. Врач поднял палец и велел следить за ним взглядом. Я помнила, как меня зовут, хоть и еле выговорила, помнила, где нахожусь. Следом за “скорой” прибыла полиция.