Не раз Мишеля подмывало потребовать от сына объяснений его угрюмой раздражительности. Вот только это было не так-то просто, поскольку сам он тоже кое-что скрывал. Как он мог призывать к открытости, если втайне спит с чужой женой? Как мог втолковывать сыну, что правильно, а что нет, если сам грешит? Возможно, Кристофер даже знал. Что-нибудь случайно заметил или услышал. А скорее, интуитивно почувствовал отцовское лицемерие. И тогда все его поучения о правильном и неправильном автоматически становились ложью. Получается, ему-то самому можно быть скрытным и увертливым. Можно с головой бросаться в омут безрассудства и страсти.

И вот теперь, готовя телячье рагу, фаттуш и камбалу, Мишель осознал, что выяснение отношений с Кристофером сводится к Элис. К проблеме с Элис. Пока он ее не разрешит, требовать чего-либо от сына у него попросту нет права. Нет права на что-либо вообще. А если он будет продолжать избегать любовницы, то проблема никогда и не решится. Ее внезапное появление сегодня в ресторане ясно дало это понять. Женщина вроде Элис просто так ни за что не отстанет.

Мишель все никак не мог понять, как же получилось, что отношения с ней зашли так далеко. Он вовсе не искал любовницу. Но она свалилась словно снег на голову, и все завертелось как будто помимо воли – и его, и ее. Впервые после смерти Марьям эмоции взяли над ним верх. И ему было хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Отрицать это было бы лицемерно. Они вместе смеялись. А когда в последний раз он смеялся? И еще секс, непринужденность. Как бы кощунственно это ни звучало, но с женой у него подобного и близко не было.

Тем не менее дальше так продолжаться не могло. Отношения пошли бы на спад, пламя угасло бы. Мишель знал это и полагал, что Элис это тоже очевидно. Но затем, четыре ночи назад, она сделала предложение. Развод. Да не просто развод, а такой, что позволил бы ему осуществить мечту, что он лелеял с самой юности. Вот только это было неправильно, брать чужую жену и деньги. Неправильно разрушать брак, даже такой несчастливый, как у Элис.

Тогда Мишель ничего не сказал, хотя ответ, само собой, был «нет». Он уверял себя, что промолчал, потому что не хотел расстраивать Элис. Однако, если быть до конца честным, его в высшей степени искушала перспектива быть вместе с ней, безраздельно и открыто. Да, в глубине души ему не хотелось ее терять. Не хотелось снова становиться тем, кем он был до встречи с ней. Не хотелось возвращаться к пустым дням, бегущим один за другим подобно муравьям, которые усердно воздвигают муравейник, не ведая зачем. Более того, после разрыва одиночество станет еще мучительнее, поскольку вскорости сын начнет учиться в колледже. И эта перспектива представлялась Мишелю невыносимой.

И все же это было неправильно. Уж точно по тем понятиям греха, что ему привили в раннем детстве. Пускай после смерти жены Мишель и отрекся от религиозных убеждений, ему по-прежнему представлялось неправильным обманывать и таиться по углам, покушаться на деньги чужого человека. Они с Элис могут хоть в лепешку расшибиться, как выйдут из тени, все равно для соседей, клиентов и сына их изначальный грех никуда не денется – грязное пятно и его вонь так же и будут оскорблять взор и обоняние окружающих.

Наплыв посетителей спал. Элис давно ушла, София отправилась на перерыв. Мишель проверил мобильник на предмет сообщений от сына. Ничего. Наверняка все еще спит. Не было никаких посланий и от Элис – что, на его взгляд, тоже являлось хорошей новостью. Среди обычного спама и рабочих вопросов ему попалось принятое пару часов назад уведомление о введения режима изоляции в школе, и вот только-только поступило известие о его отмене. Мишель не особо встревожился бы, даже если бы сын и пошел сегодня на учебу. Ох уж эти американцы с их извечной паранойей. Будь люди столь чувствительными во времена его детства в Бейруте, его из дома вообще никогда бы не выпускали. И никого бы не выпускали. Впрочем, подобная мера, возможно, и пошла бы на пользу.

Еще час Мишель занимался готовкой ужина и приемом поставок, после чего отправился домой. Что было не в его обыкновении – как правило, в ресторане он оставался до конца ужина. Работая или, в последнее время, встречаясь с Элис. Пока мужчина катил по городу, на него навалилось такое знакомое и неотвязчивое ощущение. Он испытывал его время от времени с тех самых пор, как почти четыре года назад переехал сюда. Ощущение, что есть в его новом городе что-то неладное. Мишель понимал, что чувство это неразумное. Ведь Эмерсон представлял собой идеальное место для проживания. Уровень преступности низкий, кругом чистота, пробки кратковременны, да и то лишь по окончании занятий в школе. Здесь вращались деньги – и большие деньги, – однако в глаза это не бросалось – во всяком случае, не как в крупных городах. Скорее, ощущалось наподобие прохладного ветерка, ободряющей руки. Да и потом, Мишель всю свою жизнь проводил в дорогих ресторанах и потому среди богатых чувствовал себя совершенно свободно. Город был белым, да, но не исключительно. Обитали здесь и чернокожие, и китайцы, и арабы, и мексиканцы. По утрам они тоже покидали свои дома за миллион долларов и вбивались в свои бегемотоподобные «Шевроле-Сабербаны», чтобы развезти любимых чад по прекрасным блестящим школам, заводили свои немецкие седаны, чтобы отправиться на работу – в больницы, банки или адвокатские конторы.

Переезд в Эмерсон был самым простым решением, что ему пришлось принимать после смерти Марьям. Когда Мишель прознал, что свободно место под ресторан на главной улице, он пустил в ход все свои связи для привлечения капитала. Переезд приурочил к началу обучения Кристофера в старших классах, чтобы в девятый класс сын пошел на новом месте. После нескольких пугающих недель мальчишка полностью освоился. По правде говоря, Мишель предпочел бы, чтобы в лучших друзьях у него числился не Джек Пэрриш, но Кристофера тот более чем устраивал. Успех же ресторана превзошел все ожидания. Уже через год столики на выходные резервировали за месяц. Он мог готовить все, что ему вздумается. Гора долгов потихоньку убывала. И он даже начал думать, что городок, пожалуй, и вправду станет для него родным.

Поездка до Смит много времени не отняла. Для Эмерсона то была немного странная и единственная в своем роде улочка, застроенная кирпичными домиками, которые итальянские каменщики соорудили для себя, пока трудились над воздвижением особняков для местных. Теперь же строения служили первоначальным жилищем для молодых семей и нетипичных новоселов вроде Мишеля. Не то чтобы данная опция была дешевой. Его относительно скромный дом с тремя спальнями обошелся ему в восемьсот тысяч. А примыкающий к нему и вовсе стоил в три раза больше. Но место было тихим, чистым и безопасным. Никто здесь не беспокоил.

Но только не сегодня. Когда Мишель подъехал к дому поближе, на крыльце он заметил двух человек. Женщину, чернокожую, и мужчину, белого, который как раз собирался пустить в ход латунный дверной молоток. Оба обернулись, когда он свернул на дорожку. Выражения их лиц подтвердили ему то, что он и так уже знал. Эта пара ничего не продавала.

Мишель выбрался из машины и направился к ним, медленно и осторожно, словно бы допуская возможность немедленного бегства.

– Мишель Махун? – осведомилась женщина, когда он приблизился на расстояние слышимости.

Теперь он увидел у них на шеях золотые значки детективов.

– Мы из полиции, – подтвердила его наблюдение женщина. – Нам необходимо поговорить с вашим сыном.

Селия понимала, что паниковать нельзя. Режим изоляции мог означать что угодно и обычно не означал совершенно ничего. Прошлой осенью его объявили, когда в течение часа в школу дважды позвонили и бросили трубку. А когда Скотти учился в двенадцатом классе, режим ввели после сообщения о стрельбе в школе в Конкорде, что километрах в тридцати от них. К тому же тревога оказалась ложной. О чем действительно стоило беспокоиться, так это о сигнале «Укрыться на месте». Таковой подразумевал, что волк уже не у порога. Он в самом доме и проделывает то, чем обычно занимаются волки.