— Вы кто?

— Джастина. Твоя дочь.

Из вестибюля на сцену врываются танцовщицы в коротких платьицах, в париках с тугими кудряшками. Даже сквозь грим видно, что это десятилетние девочки. Отец соскребает со щеки листок, смотрит исподлобья на позеленевшие пальцы.

— Давай я. — Послюнив кончик салфетки, стираю грим.

Наконец замечаю ее — Соню: она стоит возле тележки с кофе и чаем, беседует с другой семьей, смеется. Чмокает в щеку старика в футболке с надписью “Поцелуй меня, я ирландец”. Позволяет касаться своего плеча, руки. Как будто миссис Прайс вернулась. И даже спустя столько лет, после всего, что случилось, я невольно думаю: не трогайте ее, она моя.

Когда я нашла на ручке с парома невидимые чернила, то спрятала ее поглубже в ящик стола. Не хотелось ее видеть, прикасаться к ней, верить в то, на что намекали тускнеющие мамины строки. И все же эти призрачные письмена не выходили из головы. Если бы кто-нибудь их растолковал, оправдал миссис Прайс! В былые времена я сразу побежала бы к Эми, но мы теперь почти не разговаривали, да и все равно она бы только злорадствовала — дескать, она сразу раскусила миссис Прайс — и настаивала бы на том, чтобы ее разоблачить, а я колебалась. На большой перемене я уже не завтракала с Эми в ливневых трубах, а сидела с Мелиссой и ее компанией. Впрочем, и им не расскажешь — перестанут со мной разговаривать, стоит мне заикнуться, что миссис Прайс, несравненная наша миссис Прайс, меня обманула. Карлу тоже не расскажешь — я его избегала, стыдясь своей глупой безответной влюбленности. И уж конечно, я не могла рассказать отцу — он с недавних пор ходил такой счастливый! Никаких больше бутылок по углам, никаких ночных бдений под грустные пластинки.

Но миссис Прайс будто стала обращаться со мной по-другому, будто охладела ко мне. Может быть, как-то узнала о моем открытии? На следующей неделе она попросила остаться не меня, а Брэндона и Джеки — своих новых птенчиков. Или она всего лишь старалась не подчеркивать, что у нее роман с моим отцом — не хотела пока афишировать?

В конце концов я решила попросить помощи у мистера Чизхолма и в среду на большой перемене постучалась к нему в кабинет.

— Заходи, не стесняйся. — Он с улыбкой указал на кожаное кресло под плакатом с Туринской плащаницей. — Чем могу помочь, Джастина? — Он пробивал дыроколом распечатки и подшивал в папку на кольцах.

— Я насчет миссис Прайс.

— Да?

— У меня была ручка — особенная. — Я откашлялась. — Я думала, что ее потеряла, а потом увидела ее в сумке у миссис Прайс.

Мистер Чизхолм, позабыв о бумагах, уставился на меня.

— Зачем ты рылась у нее в сумке, Джастина?

— Я не рылась! — воскликнула я. — Я случайно ее там увидела. И спросила у миссис Прайс, а она сказала, что ручка не моя, просто такая же, в том же месте купленная, — я понимала, что несу чушь, — но ручка была помечена, значит, все-таки моя. Я так думаю.

— К чему ты клонишь, Джастина?

— Я... ну, она взяла мою ручку.

— То есть миссис Прайс по ошибке взяла твою ручку, а когда ты ей сказала об этом — вернула?

— Ну... — замялась я, — ну... она сказала, что ручка не моя, но все равно отдала.

— Весьма щедро с ее стороны. — Мистер Чизхолм, сняв свои узкие очки, стал протирать их клетчатым платком.

— Да, — согласилась я. — И все равно ручка моя, почти точно моя.

Мистер Чизхолм, вытряхнув в мусорную корзину бумажные кружочки из дырокола, снова взялся за работу.

— Но ручка-то у тебя, — сказал он. — Ты уж извини, Джастина, не пойму, чем ты недовольна. Как ни крути, ручка — всего-навсего вещь, а мы слишком много значения придаем вещам. Вспомни притчу о человеке, у которого не было обуви, и он сетовал на судьбу, пока не встретил безногого.

— Да, — кивнула я.

— Да, — отозвался мистер Чизхолм.

Молчание.

— Спасибо, мистер Чизхолм.

— Всегда пожалуйста, Джастина.

К четвергу я запуталась окончательно. Миссис Прайс поручила мне вымыть в доме окна. Я выскребла изнутри все рамы старой зубной щеткой, вычистила плесень, дохлых букашек, следы от мух, потом отмыла стекла. Чтобы протереть окна снаружи, миссис Прайс дала мне щетку с длинной ручкой, и я обходила дом, а вода струилась по рукам, затекала в рукава. В гостевой спальне шторы оказались задернуты, лишь сверху пробивалась полоска света. Я поискала глазами, на что бы встать — только не тяжелое, а то будет слышно, как я тащу. Мусорное ведро у двери в бельевую. Я тихонько придвинула его к окну, встала на хлипкую металлическую крышку и тут же испугалась — как бы она не провалилась подо мной. Чувствуя, как она прогибается под ногами, я постаралась равномерно распределить вес. И заглянула в щелку.

Мне мало что удалось разглядеть: узкая кровать, а на ней то ли подушки, то ли игрушки, забитая до отказа полка, а что там — в полутьме не разобрать. В кабинете со стуком открылось окно, и миссис Прайс позвала:

— Джастина! На кухне горячее какао. Ты здесь? Джастина!

Опять закружилась голова — это все от новых таблеток. Я спрыгнула на землю и бросилась к окну кабинета, пока миссис Прайс не выглянула.

— Спасибо! — Я махнула ей, вернула на место ведро.

За чашкой какао миссис Прайс улыбалась, в уголках карих глаз залегли морщинки-лучики.

— Знаешь, — начала она, — чем дальше, тем сильней я привязываюсь к твоему папе.

— Знаю.

— Надеюсь, это ничего?.. Хочу, чтобы ты была счастлива, дорогая моя, это для меня очень важно.

Я кивнула, хоть и не вполне понимала, с чем соглашаюсь. От работы ломило руки.

Миссис Прайс глубоко копнула ложкой сахар, с ложки посыпались кристаллики, и под нею вырос крохотный белый холмик.

— Мне кажется, мы так хорошо понимаем друг друга — твой папа и я, — потому что у нас общая беда. — Она подняла на меня взгляд и снова потупилась. — У меня ведь тоже была дочка. Муж и дочка, но оба погибли. Я храню кое-какие их вещи под замком в гостевой комнате — и избавляться от них не хочу, и смотреть на них тоже. Ты, наверное, поймешь.

Да, кивнула я, понимаю, конечно.

— Мне так жаль, — сказала я. Миссис Прайс никогда не говорила об аварии, в которой погибла ее семья, и я устыдилась, что подглядывала за занавеску. Это не для посторонних глаз.

— Ну что, — миссис Прайс указала на чистое окно кухни, — совсем другой вид, правда?

В пятницу в лавке отец попросил меня подтянуть зажим на изящном георгианском браслете — работа несложная, но он со своими большими руками толком не видит, что делает. Вещица была очаровательная, золотая, — семь крохотных ручек с пышными кружевными манжетами. И на каждой тоненькое колечко с драгоценным камнем, все камни разных цветов.

Когда я управилась, отец нацепил браслет мне на руку, и мы оба залюбовались.

— Как тебе? — спросил отец. — Нравится? — Так он обычно проверял, не отложить ли что-нибудь мне на Рождество или на день рождения.

— Нравится! — кивнула я. — Еще бы!

— Так я и знал, что понравится. Да только главной изюминки ты не уловила. Взгляни на камни.

— А что в них особенного?

— Итак, что это за камни?

— Рубин... аквамарин... а это демантоид? Все такие крошечные.

— Дело тут не в каратах, — подсказал отец, — а в значении. Взгляни еще раз. Начни с демантоида.

Он указывал на камни, а я называла.

— Демантоид... опал... рубин... опал... гранат... аквамарин... яшма.

— И что они означают? — спросил отец. — Что тут зашифровано?

— Д... О... Р... О... Г... А... Я, — улыбнулась я. — Дорогая.

— Дорогая, — повторил отец. — Послание любимой от любящего. — Ему нравилось посвящать меня в тайны ремесла антиквара. Однажды он сказал, что у меня цепкий взгляд.

— Папа, — начала я, — хотела спросить про лампу черного света.

— Ну. — Ценник он на браслет не повесил, под стекло его не положил, а запер в сейфе под прилавком.

— Высвечивает она что-нибудь, — спросила я, — кроме следов ремонта и невидимых чернил?