— А у меня спросить не догадался? — возмутилась я.

— Джастина, уже почти год прошел, а ты на вещи так и не взглянула.

Я оттолкнула его и сгребла в охапку то, что осталось. Отец меня не удерживал, и на том спасибо. Мамин голубой атласный халат я вернула на дверь ванной, а остальное — в шкаф. Заперла шкаф на ключ, а ключ спрятала в старую кукольную колыбельку.

Отец, когда зашел, ни слова мне не сказал, лишь молча поцеловал меня в лоб. Перегаром от него совсем не пахло.

В субботу отец снова встречался с миссис Прайс. Он купил себе новую рубашку, погладил ее на кухне, и запах свежего горячего белья смешался с ароматом одеколона “Олд спайс”, которым он спрыснул щеки. Проводив его, я вышла в сад и стала рыться в золе от костра. Нашла там пару металлических пуговиц, тусклых, как бельма.

Отец оставил мне денег на еду, уже в темноте я покатила на велосипеде в кафе взять жареной рыбы с картошкой, и неверный луч моего фонарика подсвечивал тротуар, весь в трещинах. В ожидании заказа я листала новозеландский женский еженедельник, разглядывая фигуры и позы моделей в “стильных комплектах для дождливых дней”. Мисс Похудение — 1983 признавалась, что сбросила двадцать пять кило ради мужа, который сказал, что не любит толстух. Биограф королевской семьи рассказывал, что королеве нельзя поправляться больше сорок шестого размера, потому что все ее туалеты расписаны на год вперед. В колонке советов я прочла письмо от школьницы, которая целовалась с соседом намного ее старше. Как будто в животе у меня миллион бабочек. Мама мне запретила оставаться с ним наедине. Мне еще рано? Ответ был краток и ясен: Бабочки, о которых ты пишешь, — видимо, пробуждение сексуального желания. Из-за неопытности можно попасть в большую беду, так что прислушайся к старшим.

Теплый сверток с едой я сунула за пазуху, словно младенца, а дома за ужином смотрела “Славу”, которую отец терпеть не мог. В той серии студент-бунтарь спас директора, когда тот подавился яблоком, в студенческой столовой кидались едой и ставили танцевальный номер, а новая преподавательница английского, на самом деле певица, пела в пустом театре, хоть и говорила, что петь ей запретили из-за узлов на голосовых связках, — но это она все выдумала. Я перекатывала в ладони металлические пуговицы, вспоминая, откуда они. С пиджака? С шерстяной кофточки? Я начисто забыла. Досмотрев “Славу”, я отперла мамин шкаф и спрятала пуговицы в карман ее брюк в “гусиную лапку”. Ни звука в доме; отец вернется поздно вечером. Я принесла из гаража лампу черного света и залезла с ней в шкаф.

Мне еще рано? — спросила я.

И, закрыв глаза, направила на стену луч в поисках маминого ответа.

Раз... два... три... продано! — прочла я.

Я стала бродить из комнаты в комнату, читая невидимые письмена — точнее, их остатки. Все больше слов выцветало со временем, и их было никак, никак не сберечь. Слишком дорого... бьется сердечко малыша... пересчитали все кости... до сухой шпажки... и толкайся ногами — назад, потом вперед, в небо... В коридоре со стен на меня смотрели семейные фотографии: родители в Венеции, когда меня еще и в проекте не было; свадебное фото, мама в облаке вуали; мама с отцом режут свадебный торт. Я — пухленький младенец на пледе; мой первый день в школе Святого Михаила; я на первом причастии — на большом пальце кровавая мозоль, волосы убраны под вуаль — как у мамы, только маленькую. Студийный портрет — мы втроем на фоне рыжеватого заката. Мама в бикини.

Только сейчас я додумалась проверить фотографии. Сняла со стены свадебный портрет, выключила свет в коридоре, направила луч лампы на обратную сторону — и воссияли из мрака мамины слова, точно повисли в воздухе.

До сих пор не понимаю, что меня побудило — может быть, гимн, — но я полезла в карман школьной формы за ручкой с парома от миссис Прайс. При свете лампы сверкнул белоснежный кораблик... а на пластиковом корпусе проступили невидимые чернила. Ручку кто-то пометил. Пометила мама. Меня прошиб озноб, перед глазами все поплыло. Неужели там написано Дж...? Чернила стерлись, не разобрать. Белые штрихи висят над морем, как дым, как туман.

Директор дома престарелых приглашает отметить День святого Патрика. Она надеется, что нам понравятся ирландские танцы, которые исполнят бесплатно ученицы из студии “Чудо-ножки”. Всем детям, которые будут искать горшок с шоколадными монетками, она желает настоящего ирландского везения. И не забудьте, с трех часов в палисаднике малышей будут катать на пони; по правилам безопасности родители, чьи дети будут кататься, должны подписать согласие. И наконец, — она обводит широким жестом украшенный лентами зал, — угощайтесь на здоровье зеленым бисквитом!

Эмма тащит меня к стойке администратора, где записываются на пони, и вкладывает мне в ладонь ручку. Я признаю, что компания “Праздники на пони — Новая Зеландия” не несет ответственности в случае травмы или смерти участника или зрителя, поскольку общение с животными связано с риском для жизни... Эмма постоянно приносит домой такие согласия — учителя снимают с себя всякую ответственность, если ведут детей в зоопарк или в бассейн. Когда я подписываю, то вспоминаю, как отец Линч показывал нам фильм о расстрелянном клоуне. Сейчас в школе ничего подобного не показали бы. Детям — ни в коем случае. А местная католическая школа нам нравится — классы здесь небольшие, травлю пресекают в зародыше, потому мы ее и выбрали. Эмма быстро прижилась. Помню, однажды, когда ей было лет шесть, она пустилась мне рассказывать, что Иисус умер за нас за всех.

— Люди слишком мало любили Бога, — объясняла она, — и пришлось ему принести в жертву родного сына.

— Это очень серьезное слово, — заметила я. — Жертва.

— Да, — согласилась Эмма. — И я знаю, что это значит. А Иисус — сын Божий и при этом тоже Бог.

— Некоторые в это верят, — сказала я.

— Но это правда, — ответила Эмма, — мы в школе учили. И Бог послал Иисуса на муки и смерть ради нас.

— Что ж, кто-то верит в это, а кто-то — в другое.

— Мама, — Эмма взяла меня за руку, — не бойся, кончилось все хорошо.

Возможно, с возрастом у нее это пройдет — как прошло у нас. Свадьбу мы устраивали не в церкви, а в саду. Мать Доми дала мне свои аквамариновые серьги — по обычаю, на невесте должно быть что-то голубое, — серьги были не в моем вкусе, но я все равно надела с благодарностью.

— Знай, что никогда не поздно вернуться, — сказала она мне утром перед свадьбой.

— Мы теперь оклендцы, — возразила я.

— Я про то, что никогда не поздно вернуться к вере.

Из братьев и сестер Доми в церковь до сих пор ходит один Питер, младший. То есть отсев чудовищный. Зато его мать исправно посещает церковь каждую неделю, а раз в месяц исповедуется. В каких грехах она кается, мы знать не знаем, но между собой любим сочинять.

Эмма убегает искать шоколадные монетки — под диванными подушками, в горшках с цветами. Снуют туда-сюда сиделки, рисуют на лицах стариков листики клевера. Сони не видно, и для меня это облегчение: я сказала Доми, что спрошу ее, не родственница ли она миссис Прайс, но по дороге моя решимость улетучилась. Эмма попросилась сюда со мной, не могу же я завести этот разговор при ней. Мы так долго ее оберегали.

— Вы кто? — спрашивает отец.

— Джастина, — отвечаю, — твоя дочь. А вон Эмма, ищет клад. Твоя внучка.

— Что за сборище?

— Небольшой праздник. День святого Патрика.

К отцу подсаживается сиделка, окунает кисточку в зеленую краску.

— Доброго вам утречка! — улыбается она. Уже полтретьего. Слегка касаясь ладонью щеки отца, она начинает рисовать трилистник, но отец почти сразу отмахивается.

— Простите, пожалуйста, — говорю. — Он устал.

— Не устал, — возражает отец.

— Ничего, мистер Крив. Может, попозже. — С этими словами сиделка переходит к другому подопечному.

— Что здесь за сборище? — спрашивает отец.

— Небольшой праздник, День святого Патрика отмечаем.