Сажусь на кровать — в улучшенном номере негде поставить второе кресло — и пытаюсь разгладить складки на смесовом пододеяльнике.

— А она славная, — говорю.

— Кто?

— Соня. Сиделка.

— Эх, долго она не продержится. Текучка у них.

Над кроватью висит на гвозде свадебное фото родителей — когда Соня закрывала за собой дверь, оно качнулось и покосилось. На фото родители, моложе, чем я сейчас, разрезают свадебный торт, мама в венке из шелковых цветов, у отца гвоздика в петлице. Они вдвоем держат нож, занеся его над кружевным сахарным бортиком нижнего яруса. Пластиковые колонны сливаются с тканью отцовского костюма, а торт — с серебряными подковами по краям, с пышным букетиком нарциссов в вазочке наверху — словно парит в воздухе, уплывает от молодоженов, застывших перед камерой. Поправляю фотографию. За нею спрятан звонок, а от него идет провод к красной кнопке возле кровати.

— Не нажимай! — предостерегает отец.

— Да не волнуйся, не нажму.

— Это только для экстренных случаев! Жать нельзя!

Ничего страшного, если он немного нервничает, говорил мне врач. Самое разумное — отвлекать.

— Эмма нашла в саду камешек в форме яйца, — рассказываю ему. — Решила, что это змеиное яйцо, и пытается вывести змееныша. Взрослая девочка, а такими глупостями занимается.

— Змеиное яйцо? — переспрашивает отец.

— Она так думает. Доми ей сказал, что надежды мало, но она свила гнездо из травы, положила в коробку из-под шоколадных конфет. И держит у себя в комнате, греет грелкой. Наверное, стоило это пресечь в зародыше.

— Я бы такое в доме держать не стал, — говорит отец. — Опасно.

— Подумаешь, камешек, папа. Это же не настоящее змеиное яйцо.

— Ну а вдруг? В том-то и дело.

Собираю газеты, чмокаю отца в щеку. Он косится на стопку у меня в руках.

— Я что-то искал? — спрашивает он. — Там что-то важное?

По дороге домой забираю Эмму с тренировки по нетболу.

— Я бы и сама дошла, — хмурится она.

— Все-таки тебе еще рано.

— Ты в двенадцать лет везде сама ходила.

— Времена были другие.

— В чем другие?

— Проще. — Не хочу перечислять ей ужасы, что подстерегают детей по дороге домой. — Как тренировка?

— Джордан Батлер укусила Дестини Нгуен.

— Что?

— Дестини все время ее оттирала, и Джордан ее укусила за руку. Лопини Тупоу говорит, что у нее, наверное, месячные, вот она и сходит с ума.

— Надеюсь, ее приструнили?

— Заставили извиниться перед Дестини.

— И все?

— У Джордан расстройство поведения.

— И поэтому ей все можно? Что хочет, то и творит?

— У нее же не бешенство. — Эмма прикладывается к бутылке с водой.

— В мое время ее бы выпороли.

— Да ну!

— Точно бы выпороли. Отхлестали ремнем по рукам.

Эмма качает головой:

— Быть не может. Не верю. — И все равно выпытывает подробности: кто орудовал ремнем? До крови? При всех?

Зря я ей это сказала.

Кровь на ладони у Карла.

Свист ремня в воздухе, точно вздох.

Почти у самого дома Эмма спрашивает:

— Правда, что из-за месячных начинают беситься?

— Нет, доченька. Может взгрустнуться немного, бывает, что становятся обидчивыми, вот и все.

— Это больно?

— Нет. — Смотрю перед собой, на дорогу. — Почти не больно. Самую малость.

Ночью мне не спится. Под утро наша кошка Снежинка забирается на одеяло и нависает надо мной, тычет лапкой в лицо, просит ее приласкать. А если перестаю гладить, царапается.

— Иди к папочке, — шепчу я, когда рука устает, и сталкиваю ее поближе к Доми — он человек мягкий; но Доми ворчит, накрывается с головой одеялом.

— Ты воспитала это чудовище, ты и гладь.

Вскоре просыпаюсь, не в силах вдохнуть, машу руками, отгоняя призрак, который меня душит, — а это Снежинка улеглась на груди, только и всего. Никого больше.

Эми положила шесть груш на чашу весов, которые крепились к потолку в лавке. Когда стрелка замерла, Эми высыпала их в бумажный пакет и ловким движением закрыла его, загнув уголки. Она пыталась как-то раз научить и меня, но я рассыпала фрукты.

— Ничего, не расстраивайся, — утешала меня тогда миссис Фан. — Этому учатся годами.

Эми отдала покупателю сдачу, сняла передник.

— Вернемся к трем, — сказала она матери и взяла с вершины аккуратной горки два яблока.

— С тропы не сходите, — напутствовала миссис Фан.

— Хорошо, мама, — процедила Эми словно через силу. — Можно Джастина у нас переночует?

— В другой раз.

— Но ведь каникулы же!

— В другой раз.

Мы с Эми худо-бедно помирились, но ее родители ко мне как будто охладели. Да меня и не тянуло у них ночевать.

Мы прошли задами лавки, мимо бетонных ванн, где миссис Фан мыла корнеплоды, мимо стола, на котором Эми связывала в пучки зеленый лук и петрушку, мимо настенного календаря с видами Гонконга, мимо теплого ароматного чуланчика, где дозревали бананы. Бонни, когда мы ее отвязывали, чуть не сбила нас с ног, лизала нам руки, лица. И мы отправились к прибрежным скалам.

День выдался почти по-зимнему холодный, и щеки у нас горели, когда мы шли по открытой всем ветрам тропе. Новый теннисный мячик я старалась бросать подальше от обрыва.

— Ну так что, расскажешь кому-нибудь про миссис Прайс? — спросила Эми.

Я оглянулась через плечо — вдруг миссис Прайс здесь, на пробежке, и все слышит? — но мы были одни. Я покачала головой.

— Наверное, не поэтому ручка у нее в сумке оказалась.

— Не поэтому? Тогда почему?

— Может, упала в сумку, а она не заметила.

— Ерунда. — Эми швырнула яблочный огрызок в сторону обрыва, но он чуть-чуть не долетел, тут же спикировала чайка, схватила его. Я свое яблоко сгрызла вместе с семечками, оставив лишь черенок. — Фу, — поморщилась, глядя на меня, Эми. — Знаешь, что семечки у тебя в животе прорастут? Пустят корни в кишках, а из глаз и изо рта вырастут ветки.

— Вот это уж точно ерунда.

Эми дернула плечом.

— Я про такое слышала. И все-таки, почему ты ее не спросила про ручку?

— Не знаю. Испугалась.

— Чего испугалась?

— Вдруг она станет хуже ко мне относиться?

— Что тебе за дело, как она к тебе относится?

Я бросила Бонни мячик.

— Джастина, ты же точно видела.

— Вроде бы да.

— Не вроде бы, а точно видела.

— Подумаешь, ручка. Пустяки. Может, она по ошибке взяла. Или ей подбросили, а она даже не знает. Да ты и сама мечтаешь ей понравиться.

Эми молчала.

— Ты тоже мечтаешь ей понравиться, — повторила я.

— Да, — призналась Эми.

Мы шли против ветра, волосы развевались, а вода в заливе бурлила и пенилась, серо-белая, бело-серая, одного цвета с чайками. На глаза наворачивались слезы, щеки щипало, ветер то пригибал нас к земле, то грозил поднять на воздух, сдуть с тропы, к обрыву, куда мы по своей воле ни за что бы не подошли. Ветер трепал кустики дикого льна, завывал на заброшенных орудийных площадках, возле сторожевых вышек, поднимая тучи пыли и мусора, неся их вдаль со свистом, похожим на вздох.

— Я думала, ты на каникулы уедешь к своей подруге по переписке, — сказала я. — К Вигге из женского еженедельника. В Данию, да?

— А-а, у нее соревнования по гимнастике. Ее, может быть, в сборную страны пригласят. А я к ней поеду в августе.

— Покажи мне ее письма.

— Гм. Они очень личные.

— Привет, подружки! — окликнул знакомый голос. И подбежала миссис Прайс, с ног до головы в лайкре цвета морской волны, с эластичной повязкой на лбу, точь-в-точь инструктор из телепередачи “Аэробика по-австралийски”. — Ну и ветрище! — Отдуваясь, она продолжала бег на месте. — Здорово, а? — Она пощупала себе пульс.

Бонни заскулила, тронула лапой теннисный мяч, прижалась к миссис Прайс, и той пришлось остановиться.

— Бонни! — Эми потянула собаку за ошейник. — Простите, пожалуйста.