— Вот мы и в сборе! — сказала она. — Отлично! Все готово!

— Что мы будем делать? — спросила я шепотом у Доми. — Где дети, которых надо спасать?

— Еще не родились, — объяснил Доми. — Это абортарий.

— Что-что?

— Абортарий — знаешь, что это такое?

Я покачала головой.

— Прости. — Он прикрыл на миг глаза. — Не стоило тебе с нами ехать. Просто... делай то же, что и все. Извини.

Подкатила еще машина — женщина, а с ней девушка на вид чуть старше меня. Наверное, мать и дочь.

— Все по местам! — крикнул мистер Фостер.

Мы взялись за руки, как будто сейчас зайдет сестра Маргарита и поведет нас на народные танцы. Две женщины, расталкивая всех, протиснулись к отцу Линчу, встали с ним рядом. Сара, стоявшая слева от меня, крепко сжала мне руку.

Открылась входная дверь. Вышла медсестра, сказала устало:

— Здравствуйте, старые знакомые.

— Прекрасный денек для убийства, — отозвалась миссис Фостер.

О чем это она? Я посмотрела на Доми, но он отковыривал пятнышко краски с обратной стороны плаката и избегал моего взгляда.

— И вы вот этими руками купаете дочку? — спросил у медсестры один из мужчин. — Малышку Дженнифер?

— Меня этим не возьмешь, Фергал, — ответила она. — Отойдите, пожалуйста...

— Аборты — смерть, аборты — смерть! — начал скандировать Фергал, а остальные подхватили, размахивая плакатами в такт. Справа от меня Доми, уставившись в землю, повторял слова, и я присоединилась. “Аборты — смерть, аборты — смерть!” И пусть я не понимала в полной мере смысла, слова эти дышали силой. Воздух вибрировал от наших голосов — двадцать с лишним против одного. Мы пришли спасать детей.

Я взглянула на младенца у отца Линча на плакате. Он что, и вправду настоящий? Но как его сфотографировали?

Мать и дочь вышли из машины.

— Ты вольна отказаться, милая, — крикнул кто-то из наших. — Тебя заставляют?

— Ты не одна! У тебя есть выбор! — подхватил кто-то другой.

— Мы любим тебя и твоего малыша!

— Ты уже мама!

Мать и дочь, пряча глаза, заспешили ко входу, но живая цепь — цепь из людей — преградила им путь.

— Ты достойна любви! Мы тебя ценим!

— Пропустите, — взмолилась девушка. — Пожалуйста.

— У нас прием назначен, — сказала ее мать.

Стоявшая позади нас медсестра пригрозила:

— Знаете что, сейчас снова полицию вызовем.

— Полицию? — шепнула я Доми.

Он вспыхнул.

— До этого только один раз вызывали.

— Можем тебе объяснить, милая, что к чему, — обратилась к девушке миссис Фостер. — Чтобы ты была в курсе.

— Ты должна хотя бы знать, чем рискуешь, — вставил мистер Фостер. — Ты можешь истечь кровью. При нас женщин отсюда увозили на “скорой”, потому что не могли остановить кровотечение.

— Или у тебя начнется септический шок, — подлил масла в огонь отец Линч. — Хочешь погибнуть вместе с ребенком?

Стоявшая чуть дальше женщина с булочками твердила:

— “Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это”[533].

Мать девушки оглядела братишек-сестренок Доми.

— Постыдились бы детей в это втравливать, — упрекнула она.

— Во что — в это? — переспросил мистер Фостер. — Что тут ужасного?

— Вы их используете. Разве они в таком возрасте понимают?

— Зато нас хотя бы не убили, — вставила Сара. — Не разорвали на кусочки еще до рождения.

Мэри взяла девушку за руку.

— Говорили тебе, что будет на самом деле? — спросила она. — Залезут к тебе внутрь и разрубят на части твоего малыша. И высосут из тебя по кусочкам.

— Не слушай, Джоанна, — вмешалась мать. — Они просто запугивают.

— Могу фотографии показать, — вызвалась Мэри. — Ручки, ножки. Оторванные головки.

Обводя взглядом толпу, мать девушки остановилась на мне — и стала на меня надвигаться. Сара еще крепче вцепилась в мою руку.

— Ты же не из этих? — спросила меня мать девушки. — Пусти нас.

До сих пор не пойму, чем я внешне отличалась от остальных.

Может быть, она заметила, что на мне нет значка — золотых ножек.

— Пусти нас. — Она попыталась протиснуться между нашими сплетенными руками, налегая всей тяжестью.

— Э-э, — прикрикнула медсестра, — извините, но так нельзя!

— Нет, можно! — Мать девушки толкнула меня.

— Наших бьют! Наших бьют! — закричала Сара.

Но я уже оторвалась от нее, моя ладонь выскользнула из ее руки. Мать и дочь устремились в просвет, и медсестра протолкнула их в дверь.

— Спасибо, — сказала мне девушка на ходу одними губами.

И пусть потом я это скрыла от миссис Фостер, явно во мне разочарованной, но мать девушки на самом деле меня не толкала, я сама отступила.

Все опустили плакаты, разжали руки. Сара и Мэри заплакали. Некоторое время все молчали.

Потом отец Линч сказал:

— Помолимся за них, — и преклонил колени прямо на бетоне, и мы следом, и двое из мальчиков Фостеров тоже заплакали, и даже кое-кто из взрослых. — Помолимся вместе, — велел отец Линч, — за маленькую загубленную жизнь, встанем же рядом с Девой Марией, чье святое имя разит наповал нечестивцев и изгоняет дьявола со всеми его кознями. И попросим заступиться за все души, даже за души нечестивцев, ибо величайшая из всех нужд — это нужда в милосердии Божием.

Под коленом у меня оказался острый камешек, но я не смела его убрать. Так мы и стояли, читая “Отче наш”, “Радуйся, Мария”, “Славословие”, а там — в клинике — медсестра мыла руки, готовила инструменты. И слезы щипали глаза, катились по щекам, и я не сразу поняла, о чем плачу, но тут вспомнила, как в день, когда мы узнали про Эми, мы молились всей школой. Миссис Фостер, поймав мой взгляд, кивнула. Камешек впился в колено.

В среду, в предпоследний школьный день, мы с отцом поехали в аэропорт встречать его брата, который должен был прилететь на свадьбу. Пока мы ждали, отец купил мне фанту, от которой язык у меня стал оранжевым, и мы сели на жесткие пластиковые сиденья, рядом с пепельницами, наполненными песком. Отец дал мне пригоршню двухцентовых монет для игрового автомата на стене — мама и близко меня не подпускала к игровой зоне, где вечно толпились мальчишки, — и я по одной скармливала монетки автомату и жала на серебристый рычаг внизу, чтобы по дорожке запрыгал блестящий шарик. Если шарик проваливался в нужную дырку, я поворачивала ручку, чтобы получить приз — еще несколько двухцентовых монет, — и даже если казалось, что я проигрываю, у меня оставались деньги, чтобы поиграть еще. Я бросала монетки, вертела ручку, слушая, как прыгает в автомате шарик; не хотелось думать о том, что через несколько дней мы придем сюда снова, отец, миссис Прайс и я, и сядем на самолет до Окленда, а оттуда отправимся в круиз. Когда объявили рейс дяди Филипа, мы поспешили к выходу для встречающих и стали высматривать его на трапе. Рядом с нами стоял человек с табличкой “Вдова”.

— Как думаешь, что это значит? — шепнула я отцу на ухо.

Отец бросил взгляд на человека с табличкой.

— Должно быть, какая-нибудь шутка, дружок.

Из-за того, что трап был наклонный, пассажиров сразу не видно было как следует: сначала появлялись ботинки, потом ноги целиком, затем корпус и, наконец, лицо.

— Белые кроссовки? — гадал отец. — Серые туфли?

Я не могла угадать, потому что дядя Филип жил в Австралии и я его знала не очень хорошо. Как-то раз он приехал на Рождество и подарил мне спортивный костюм, таких у нас в Новой Зеландии было в те времена не достать, и я его носила, пока не выросла из него совсем. Приезжал дядя Филип и на мамины похороны, это он увел отца от могилы, когда рядом никого уже не осталось, только могильщик с лопатой. “Если я уйду, все станет необратимым”, — твердил отец.

Дядю Филипа я узнала, как только он вышел из вращающихся дверей, — вылитый отец, только чуточку выше ростом и загорелый, но те же рыжеватые волосы, тот же большой, улыбчивый рот. Он постоял, вглядываясь в толпу, а увидев, как мы ему машем, подбежал, хлопнул отца по спине, чмокнул меня в щеку, оцарапав щетиной.