1. Лайнус Сиксгилл.

2. Семья Лайнуса Сиксгилла.

3. Друзья Лайнуса Сиксгилла.

4. Соседи Лайнуса Сиксгилла.

5. Зубной врач Лайнуса Сиксгилла.

6. Зубной врач соседей Лайнуса Сиксгилла.

7. Секретарь на ресепшен у зубного врача соседей Лайнуса Сиксгилла.

Сегодня утром я увидела цветные распечатки завтрашней первой полосы – и угадайте что?! МОЯ ФОТОГРАФИЯ НА ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ!

В восторге ли я?!

Нет, я ни разу не в восторге, и знаете почему? Потому что этот УШЛЕПОК, этот самовлюбленный ЧЛЕНОНОГ С ГАРГАНТЮАНСКОЙ ЖОПОЙ, этот Лайнус-Вагиналус-Сиксгилл загадил всю полосу своим тупым уродским именем. Приписал себе ВСЕ заслуги. Он написал текст, и он же сделал снимок, а Рианнон отправляется на три веселых буквы, доброй ночи. Странно еще, что он не написал, что одна из двух фигур на фотографии – тоже он! Джефф за меня не заступился. Просто сказал: «Ну да, так я и думал».

Ага, Джефф, спасибо. Если бы у меня было больше средних пальцев, они все были бы твои.

Короче, он следующий. Сиксгилл-Лживая-Жопа – следующий в списке, он обошел всех остальных. Просто разбейте защитное стекло и передайте мне чертов топорик.

Я больше не хочу сегодня об этом говорить. Я хочу обожраться, обосраться и умереть. Или сначала умереть, а уж потом обосраться. Насколько я знаю, такое бывает. И еще когда рожаешь. Буэ. Ну и мир.

В общем, я попросила новый контракт, прошло ровно три года с тех пор, как я пришла в компанию, – и ровно два года с тех пор, как мне последний раз повышали зарплату. И знаете что? Хотите, может быть, ради прикола попробовать угадать, что сказали Рон и Клавдия?

Они. Сказали. Нет.

Правда, новый контракт я все-таки получила – я еще на год остаюсь ассистентом редакции, с гарантией, при этом я, как следует из текста, «надежный, незаменимый и ценный член нашего коллектива» – но все-таки не настолько ценный, чтобы поднять мне зарплату хоть на один гребаный фунт. Ну потому что им сейчас надо «затянуть пояса».

– Боюсь, наш горшочек с деньгами совсем опустел, – сказал Рон.

И я, вся такая в образе низкооплачиваемой дурищи, просто пошла себе прочь, покачиваясь, как печальная мошонка.

Потому что как-то так вышло, что, несмотря на пальму в горшке за пятьсот фунтов, которую они только что купили для ресепшен, и несмотря на кофемашину за пять штук и гигантскую раму с Ван Гогом на лестничной площадке первого этажа, несмотря на новые ковры и жалюзи, новые шкафчики для документов, новые компьютеры для Рона и Клавдии, пятизвездочные тимбилдинг-бля-выходные в Литам-Сент-Эннс и сумасшедше дорогую рождественскую вечеринку в гольф-клубе (шампанское включено) – несмотря на все это, горшочек, мать его, опустел. Совсем.

Я представила себе Рона и Клавдию в горшочке – в таком, знаете, гигантском котле с кипящим маслом, как в средние века. Вот они висят, привязанные спиной друг к другу, над клокочущей жижей и вопят, и пальцы ног уже касаются кипящей поверхности. И вот их мучительно, дюйм за дюймом, опускают все ниже в обжигающее масло, голая кожа становится все краснее и краснее и потихоньку отстает от плоти, на лице у Клавдии – страшные муки, а Рон потеет, рыдает и молит о пощаде, пока наконец сладкая смерть не избавляет его от страданий.

Да-а, именно так. Боже, я сама СГОРАЮ от желания снова убивать. Сгораю. Почти физически это ощущаю.

Но зато теперь я хотя бы знаю, насколько меня ценит команда «Газетт». Меньше, чем кофемашину. И меньше, чем раму с репродукцией. И даже меньше, чем ублюдочную пальму. Такая несправедливость режет меня, как консервный нож – банку с солониной.

И вишенка на торте: ни о какой журналистской стипендии тоже не может быть и речи. Они, типа, «уже давно кое-кого приметили». Клавдия сказала, что «я напрасно себе что-то нафантазировала» – в конце концов, ведь я всего лишь «ассистент редакции».

Ну, в общем, да, я по-прежнему всего лишь «Абстинент Фекации» – и пребуду им вовек.

М.У.Д.А.К.И.

Как же все несправедливо. Это я должна быть главной в редакции, а не Рон. Это я должна обращаться с людьми, как с дерьмом, а не Клавдия. Я делаю тут почти всю работу. Это должен быть мой за́мок, а их жирные рожи должны быть насажены на длинные колья у главных ворот, чтобы я каждое утро смотрела, задрав голову, на их лица с отпавшими челюстями и просто уссывалась.

Эй Джей сегодня держался со мной прохладно. Думаю, Клавдия прочитала ему лекцию о том, как важно фокусироваться на работе, а не на женщинах, если он хочет от нее хорошее рекомендательное письмо, – а то он и в самом деле многовато времени проводит, нависая над столами сотрудниц, – со всеми трындит, рассказывает про жизнь в Австралии, про то, что на Рождество там всегда жарко, и про то, как он часто ходит серфить со своими друзьями Подзом и Доббо.

Но я знаю, как к нему подступиться. Знаю, как заманить его к моему столу. Возьму и сыграю на нем, как на диджериду [726].

После работы заезжала к маме и папе посмотреть, как там Мадам. Она, скажем так, получше. Сорвала на ней дурное настроение, наверное, зря, ведь она-то в нем не виновата, ну да ладно. Оставила ее безвольной кучей на полу. В доме по-прежнему воняет, так что опять повтыкала везде освежители воздуха.

Очень хочется консервированной солонины – с тех пор, как о ней написала. Наверное, заскочу в «Лидл».

1. Знаменитости, которые рожают одного ребенка и тут же выпускают книгу о том, каково это – родить ребенка, как будто они вдруг специалисты.

2. Каждый книжный агент в Великобритании, который не издал мою книгу «Часы-алиби».

3. Все мои подруги.

Снова съездила к маме и папе, чтобы убедиться, что у Джулии всего достаточно на два дня – воды, еды, доступа к туалету и так далее. Она снова выразительно молчала, но по ее мимике и жестам прямо с ходу читалось: что-то опять натворила. И скоро я нашла причину ее виноватого вида: дыра в ковролине. Затеяла рыть туннель у себя под кроватью! Это было бы ужасно печально, если бы не было так смешно: туннель ведет в туалет на втором этаже, который я запираю снаружи. Я опять сказала ей, что побег – не вариант и что я позаботилась о том, чтобы кое-кто наблюдал за ее детьми на случай, если ей вздумается сбежать или позвать на помощь. От нее требовалось только одно – сидеть и не рыпаться.

Все-таки в симпатичном местечке мы жили раньше, когда у меня была такая штука, как семья. БЛАГОСЛОВЕННАЯ ДЕРЕВНЯ, – гласил дорожный знак [727]. Соседей совсем мало, отчетливо слышна каждая нота птичьего пения, лужайки перед домами стригут каждое воскресенье, а в середине июня на телеграфных столбах появляются плакаты «Праздник урожая». Мне тут нравится. Ну, тишина здешняя нравится. Особенно нравится сад. Мама была на нем буквально помешана – говорила, что садоводство спасает ее от безумия. Для меня атмосфера ухоженного сада всегда ассоциировалась со счастьем. Когда я была маленькой, тут царило настоящее буйство запаха и цвета. Каждый порыв ветра приветствовал тебя ароматом какой-нибудь душистой травы. Розмарин и орегано. Мята и бессмертник. Тимьян и шалфей. По весне на клумбах вспыхивали бледно-желтые нарциссы, такие же светлоголовые, как моя блондинка-сестра. За ними – васильки, голубые, как глаза Джо. Лаванда, расцветающая в конце лета, была и теперь точно та, что я клала в маленький помандер, который мама хранила у себя в сумочке. А деревья здесь напоминали нашего папу – такие же высокие и сильные. Клумбы теперь опустели, но деревья растут, как и прежде.