— Три! — закричала я.

— Три с половиной! — взревел отец. — Полбалла за красивые ноги!

Он отхлебнул еще.

Финляндия упомянула друга по переписке из Америки, а ведущий предложил: если кто-то из зрителей мечтает переписываться с такой же красоткой, пусть вышлют десять долларов, и он постарается помочь. США сказала, что хочет стать зубным врачом и спроектирует себе клинику в форме подковы, чтобы кресла там стояли полукругом, с видом на сад, а в саду резвились кролики и другие зверюшки.

— Кривляка! — закричали мы. — Кривляка! — Полтора балла, таков был наш вердикт.

Мы внимательно вглядывались в лица судей; им подавай длинноногую, загорелую, подумали мы, с длинными волосами и жемчужной улыбкой. Может быть, вроде Лорейн, говорили мы шепотом... мы все еще делали вид, что не знаем, кто победит. Отставили в сторону нетронутый ужин, отец снова наполнил бокал. Полуфиналистки спускались по широкой лестнице в новых купальниках из фиолетовой лайкры с темной тенью между ног, как будто там мокро. Это из-за освещения, решили мы, но неужели никто не заметил? Неужто не проверяли, не репетировали, чтобы все прошло гладко? Невидимая ведущая объявляла, сколько весит каждая из участниц, и Лорейн оказалась не самая легонькая.

Вдруг отец встрепенулся:

— Слышала?

— Что слышала? — переспросила я. — Дождь?

Отец убавил звук.

— Колокольчик.

Когда мама болела, отец принес из лавки колокольчик и поставил возле ее кровати — красивый, рубинового стекла, с прозрачным хрустальным язычком, — и долгие месяцы мы прислушивались, не нужно ли ей чего, и бежали на звук. Принести перекусить? Помочь умыться? Принести еще колотого льда, чтобы не пересыхало во рту?

— Ничего не слышала, — ответила я.

Отец прислушался, подняв палец, затем залпом осушил бокал. И исчез в спальне, а я смотрела, как участницы в неудачных купальниках в тишине спускаются по лестнице на сцену и занимают места. Лорейн Даунс встала с краю, чуть согнув одно колено, выставив бедро.

Отец все не возвращался, и я пошла следом за ним в спальню — он сидел на кровати, уронив лицо в ладони. Окно было открыто, ветер трепал занавески, колокольчик лежал на боку, весь в каплях дождя.

— Я думал... — проговорил отец. — Думал...

— Это просто ветром его опрокинуло. — Я закрыла подъемное окно, вытерла колокольчик о свитер и вернула на место. Звякнул хрустальный язычок, и отец вздрогнул. В спальне был лютый холод.

— Раньше такие дарили на свадьбу, — сказал отец. — Теперь они редкость, тем более целые.

И точно, когда мама звонила, я всякий раз, заслышав хрустальное эхо, боялась, что он разобьется, ведь он такой хрупкий, а звенит громко.

— Что с ним теперь делать? — спросил отец.

— Отнести обратно в лавку?

Отец уставился на меня.

— Не смогу я его продать.

— Нет, — поправилась я, — то есть нет, прости...

— И продать не могу, и смотреть на него тоже.

— Не знаю, папа.

Под конец она стала такая крохотная, такая невесомая — почти слилась с матрасом, а под одеялом ее не было видно.

Не помню, куда делся потом колокольчик.

В гостиной отец плеснул себе еще, а я вновь прибавила звук. Мы успели как раз вовремя, уже объявляли пять финалисток; США схватила за руку Лорейн Даунс, как лучшую подругу.

— Кривляка, — поморщилась я.

Отец выпил.

Мы затаив дыхание слушали, какие призы достанутся победительнице: девяносто тысяч долларов, контракт с телестудией, авиаперелеты первым классом, драгоценности, обувь, лосьоны и масла для загара, быстроходный катер, фотоаппарат, декоративная косметика, норковая шуба, автомобиль с откидным верхом, вечерние платья, персональный компьютер с особой клавишей “Помощь”. Потом певец Эль Пума брал каждую из финалисток за руку и пел им прямо в лицо: прости, что мало даю любви.

— Посмотри на США, — сказала я. — Воображает, будто уже победила.

Отец хлебнул.

— Шестерку Англии? — спросила я. — Что скажешь? Глаза красивые, а вот нос так себе.

Отец хлебнул еще.

Эль Пума притянул к себе Лорейн. “Виноват, любовь моя”, — пел он, глядя ей в лицо, а она все улыбалась и улыбалась.

— Девять с половиной? — спросила я. — Девять с половиной баллов Лорейн? — Тонкие руки, осиная талия. Вес шестьдесят килограммов семьсот восемьдесят граммов. Интересно, а я сколько вешу?

США встряла, когда Эль Пума пел для Ирландии, — может быть, так было задумано, но выглядело все равно бесцеремонно.

— Это ей минус, — сказала я.

Тут вышла на сцену Мисс Вселенная — 1982, похожая на Чудо-женщину, поднялась на помост и села на серебряный трон. Ведущий объявил, что судьи выставили баллы, компьютер подсчитал, а международная счетная компания проверила, — и вот настало время, настал час, и я держала кулачки за Лорейн, как будто еще не знала, что она победит. Люди в форме вроде военной уводили по одной со сцены проигравших, остались только США и Новая Зеландия, и когда ведущий назвал США первой вице-мисс, крупным планом показали Лорейн. Она заплакала, и я тоже, а она шла по сцене и махала публике в зале, махала семистам миллионам телезрителей, и мне хотелось видеть ее лицо, следить за сменой выражений, но тут побежали титры и заслонили ее — раз, и все закончилось.

— Мы победили, — сказала я отцу.

— Да.

Другие участницы обступили трон, где сидела Лорейн, и пока они ее тискали и целовали, она придерживала корону и пыталась вытирать поцелуи.

— Ну, спокойной ночи, — сказала я.

— Спокойной ночи.

Отец плеснул себе еще.

В субботу позвонила Эми, позвала погулять после обеда с Бонни по тропе вдоль скал.

— Прости, не могу, — отказалась я. — Школьные дела.

— Что за дела?

— С миссис Прайс.

— Не слышала.

— Так, междусобойчик.

— А-а.

— Ага.

— Ну, тогда... увидимся завтра в церкви?

— Может быть.

Вообще-то в церковь я стала ходить все реже и реже. Отец после смерти мамы там почти не показывался, а меня по воскресеньям больше тянуло поваляться в кровати с книжкой. На вопрос отца Линча, почему меня не видно на службе, я ответила, что хожу на дневное богослужение в часовню при больнице, потому что там все напоминает о маме. До чего же легко далась мне эта ложь!

Я чувствовала, что наша дружба с Эми уже не та, что прежде, и было совестно — еще бы! На самом деле хотелось заявиться к ней в гости, играли бы в “Угадай, кто?” и в “Операцию”, расставили бы девчонок по красоте — так все было бы просто, так привычно. Спорили бы, кто будет Барби, а кто Скиппер, кто рабыня, а кто хозяйка; мне не хватало наших игр, пусть Эми частенько перегибала палку: Рабыня, почисти мне виноградину! — Да, госпожа. — Вот тупица! Вынь косточки, да смотри не помни виноградину! — Слушаюсь, госпожа. — Рабыня, станцуй для меня! На одной ноге! Но сначала поймай мне бабочку! — Слушаюсь и повинуюсь, госпожа. И к миссис Прайс мне идти было не в чем — ни комбинезонов, ни джинсов “Ливайс”, ни блузок с рюшами, как у Мелиссы, Селены и Рэчел. Я обшарила весь свой платяной шкаф, все ящики комода — сплошь детская одежда: кофточки со зверюшками, с пуговицами в форме утят, жесткие сарафаны, штаны на лямках. Любимая блузка не сходилась на груди, а о том, чтобы пойти в школьной форме, не могло быть и речи.

Между двумя футболками был припрятан свернутый платок, который я недавно прижимала к ноге миссис Прайс. Пятна крови стали бурые, цвета сухих листьев. Кому придет в голову такое хранить?

Пока отец был в душе, я пробралась в его комнату. У них с мамой были одинаковые антикварные платяные шкафы — для нашего дома, честно говоря, слишком громоздкие, но маме они запали в душу на одном аукционе, и отец купил. В мамин шкаф мы в последний раз заглядывали, когда выбирали, в чем ее хоронить, — отец Линч сказал, что мы сами почувствуем, когда придет время. Я повернула ключ с кисточкой, дверца отворилась — и вот они, все ее вещи, нетронутые. Сарафан с вишнями. Блузка с кружевным воротником, как у принцессы Дианы. Бархатная юбка, которая жала в талии, но мама все не решалась сдать ее в Общество Святого Викентия де Поля. Это все ты виновата — смеялась она, тыча в меня пальцем. Я слышала мамин голос, чувствовала родной запах. Вешалки закачались под моей рукой. Мама знала бы, что мне искать в магазине “У Джеймса Смита”.