В душе все еще шумела вода, но надо было спешить. Я вытаскивала то одно, то другое, прикладывала к себе, прикидывая, подойдет ли: широковато, длинновато, слишком глубокий вырез. Я уже почти отчаялась, но тут попался голубой с золотом костюм из тафты: шаровары и пиджак с подплечниками. Если шаровары прихватить широким поясом и подвернуть, чтобы видна была золотая подкладка, то сойдет, решила я. Когда я возвращала на место вешалки, то заметила что-то на дне шкафа. Невидимый маркер. Крышка надета не на тот конец, как будто им только что писали, а кончик высох. Раздвинув вешалки, я оглядела внутреннюю стенку шкафа — большую, гладкую, скрытую мраком. Из душа долетало пение отца. Я в спешке затолкала костюм из тафты в школьную сумку, сбегала к себе в комнату, достала из-под кровати лампу черного света. Отец выключил воду, скрипнула дверца душевой кабинки.

Мамины надписи я ему никогда не показывала. Уверяла себя, что он только расстроится, узнав, как она бредила ближе к концу. Но при этом мне казалось, что все эти обрывки — мамины послания, предназначенные мне одной. Тайный код, который расскажет, как стать такой, как она.

Я направила в шкаф луч лампы — и вспыхнули на стене мамины строки.

Она сказала: боюсь — а я ей: нет, не боишься. Не смотри на колесо, смотри вперед, на дорогу. Кто вы? Лепестки любимого папиного шиповника — Rosa Mundi, роза мира. Белые с малиновыми прожилками — или наоборот. Больше ставок нет? Кровь у нее из носа все шла и шла, и это я была виновата, и она твердила, что все из-за меня. Назвали в честь Прекрасной Розамунды, любовницы короля, пусть я не знала, что значит любовница. Элизабет Селина Крив. Превосходный ореховый кап, дамы и господа. Такое не каждый день увидишь. Элизабет Селина Крив. Отойди от обрыва. Раз... два... три... продано! Некого винить, кроме себя. Кто вы? Ах, девочка моя! Родная моя, дорогая!

Едва скрипнула дверь ванной, я спрятала лампу в шкаф, повернула ключ и села на кровать.

— А-а, привет, — сказал отец. От него пахло мылом и одеколоном “Олд спайс”.

— Привет, — отозвалась я. — Хотела тебе сказать: к миссис Прайс меня подвозить не надо.

— Миссис Фан подвезет?

— Эми не пойдет. Я на велосипеде поеду.

— Эми что, заболела?

— Ее не звали.

— Нехорошо.

— Звали только тех, кто помогает миссис Прайс. Вроде как в награду.

— Может, заскочишь потом к Эми?

И я могла бы, запросто могла бы.

— Папа, — сказала я, — я не виновата, что меня миссис Прайс позвала, а ее нет. Если зайду к Эми, она заставит играть в те же малышовые игры, что и сто лет назад. Пора бы ей повзрослеть.

Отец вгляделся в меня, потом сказал:

— Как по мне, я бы тебя с радостью подвез. Лучше бы мне знать, куда ты собираешься.

— Я же к учительнице, ничего со мной страшного не случится.

Отец вздохнул:

— Ну ладно, ладно.

— К ужину вернусь. — Я чмокнула его в щеку. “Олд спайс”, мыло. Виски.

К миссис Прайс я решила ехать длинной дорогой, через парк, мимо общественного туалета. Мама строго-настрого запрещала мне туда заходить одной, но никогда не объясняла почему. Я закрылась в кабинке, сумку повесила на крючок, прибитый к щербатой двери. На стенах были телефонные номера, сердечки с именами, надписи — Ники шлюха; У Мишель мандавошки — и рисунки, непонятные, но явно неприличные. Я сняла свитер и вельветовые брюки, стараясь не возить ими по мокрому бетонному полу. И надела голубой с золотом костюм из тафты.

— Джастина, солнышко, заходи! Выглядишь просто сногсшибательно! Все уже в сборе — идем со мной.

За миссис Прайс тянулся шлейф духов, жасмин и еще что-то сладкое, теплое — наверное, жимолость. Светлые волнистые волосы она собрала в хвостик на макушке и была без макияжа. Глаза ее казались другими, не такими большими и выразительными. Дом выглядел куда современнее нашей старенькой виллы: фактурные потолки с блестками, лампы с янтарными абажурами на разной высоте. Мелисса, Селена и Рэчел сидели в гостиной, расположенной чуть ниже прихожей, и пили из высоких бокалов. Окна выходили на задний дворик: опрятный газон с извилистыми мощеными дорожками, белые кованые стулья и стол, большая альпийская горка, где щетинились кактусы. Держа меня за руку, миссис Прайс провела меня в нишу с диванами, устланную коврами.

— Что будешь пить? — спросила она. — “Светофор”? Лимонад с мороженым? Фанту с вишенкой?

— Лимонад с мороженым, пожалуйста.

И миссис Прайс ушла на кухню.

— Классный у тебя костюмчик. — Мелисса коснулась широкой штанины. — Тебя не узнать.

Их тоже было не узнать: взбитые волосы, глаза подведены, губы чуть тронуты блеском.

Заметив, что все разулись, я тоже скинула туфли. Тафта шуршала при каждом движении, подплечники елозили по узким плечам. На кофейном столике стояли блюда с вафельными рожками, шоколадными хлопьями и помадкой, лежали половинки апельсинов, утыканные зубочистками с кусочками сыра и виноградинами. Я села; стена у меня за спиной была обита светло-розовым ковром, мягким и шелковистым, передо мной лежал раскрытый номер австралийского женского еженедельника. Журнал был толще и роскошней новозеландского и дороже. Вспомнилось, как мама, смеясь, говорила подруге: вообще-то наш теперь выходит раз в месяц, но назвать его ежемесячным язык не повернется.

— Держи. — Миссис Прайс протянула мне бокал — высокий, узкий, с перламутровым отливом, внутри шипела кола с шариком ванильного мороженого. Соломинка тоже была стеклянная, с ложечкой на конце, чтобы помешивать коктейль. Такая хрупкая, того и гляди сломается во рту.

Селена стала высасывать из вафельного рожка взбитые сливки, а Рэчел шикнула: что за манеры!

— Здесь все можно, дорогие мои, — сказала миссис Прайс и поставила пластинку, “Дюран Дюран”, — ерунда, сказали бы наши родители. — Ну что, выкладывайте все ваши тайны.

Мы прыснули, переглянулись.

— Какие тайны? — спросила Рэчел.

— Какие угодно. Кто из мальчиков вам нравится?

— Карл, — ответила дружно троица.

— Карл, — кивнула и я.

— Правда ведь, красавчик? — сказала миссис Прайс. — Одни глаза чего стоят! А волосы! Но как вы его делить собрались? На четыре части разрезать?

Мы снова прыснули.

— У Джейсона Моретти тоже глаза красивые, — заметила Селена.

— Но он об этом знает, — отозвалась Мелисса. — А мне нравится, когда не знают.

— А Брэндон? — вставила Рэчел. — У него и глаза красивые, и улыбка милая.

— Пожалуй, — согласилась Селена.

— Доми тоже симпатичный, — сказала я.

— Доминик Фостер?! — фыркнула Мелисса. — Тощий, конопатый! — И сморщила нос.

— И школьный свитер наверняка мама ему вязала, — поддакнула Рэчел. — Не такой, как положено.

— А еще? — спросила миссис Прайс. — Какие еще у вас есть тайны?

Селена призналась, что терпеть не может уроки игры на пианино и с радостью бы бросила, но родители только что выложили за инструмент тысячу долларов. Мелисса рассказала, как однажды среди ночи застукала свою мать на кухне, когда та ела масло большими кусками прямо из упаковки.

— Все мы сотканы из противоречий, — отозвалась миссис Прайс. И сняла зубами виноградинку с зубочистки.

— Ненавижу свои ноги, — пожаловалась Мелисса.

— За что же, милая?

— Только взгляните, брр! Такие волосатые!

— Какая же это тайна? — протянула Селена.

— Зайка моя, это же пушок, как у персика! — Миссис Прайс погладила Мелиссу по ноге. — Ты само совершенство. Каждая из вас совершенство.

И в ту минуту, в уютной розовой гостиной, мы ей поверили.

— А про кражи что скажете? — спросила миссис Прайс. — Кто же у нас вор?

— Я точно знаю, что Эми, — сказала Рэчел.

— Вот как? — отозвалась миссис Прайс. — Откуда же ты знаешь?

— Говорю же, у нее одной ничего не пропало.

— Да, но у нее и взять-то нечего, — возразила Селена.

— И правда нечего, — согласилась Мелисса. — Разве что ртуть из зубного кабинета.

— Вот она и тащит чужое! — прошипела Рэчел. — Ну и врушка! Пошла бы да убилась!