— Где они? — спросила я.

— Что? — не понял отец.

— Где плывут, в какой они стране?

— Гм...

— А если в круизе кто-нибудь умрет? Что тогда?

— Это же “Лодка любви”, здесь не умирают.

— А в жизни?

— Капитан имеет право хоронить людей в море, — объяснил отец. — Он может заключать браки и хоронить.

— Но в море не выроешь яму, — удивилась я. Не шевельнуться, вся отяжелела.

— Все равно говорят “хоронить”.

Я знала, что Вики на самом деле намного старше; если смотреть титры в конце и вглядеться в мелкие римские цифры, то станет ясно, что в Новой Зеландии показывают давно прошедший сезон — мы отстали на годы.

Когда пассажиры поднимались на борт, отец ласково трепал меня за ухо, и мне казалось, будто в ухе шумит море.

Наутро мне по-прежнему было нехорошо: голова тяжелая, ноги словно увязли в болоте. Отец разрешил мне остаться дома, но я рвалась в школу, ведь миссис Прайс нам обещала сюрприз и тест, но такой, к которому заранее не подготовишься. Я прихватила свою “счастливую” ручку. Мне привезла ее мама с острова Южного, куда она ездила на пароме незадолго до того, как ей поставили диагноз. Это тебе на память, сказала она и показала крохотный кораблик в корпусе ручки, если ее наклонить, кораблик плывет по зеленым волнам пролива в открытый океан. Я эту ручку берегла, чтобы чернила подольше не кончались, но контрольные всегда писала ею. Мне казалось, она приносит удачу. Ручка-талисман.

— Как думаешь, что за сюрприз? — шепотом спросила я Эми, свою лучшую подругу, когда мы садились за парты.

— Что-то вкусное? — предположила Эми. — Опять домашняя ванильная помадка?

Помадку миссис Прайс уже приносила в класс, в самом начале учебного года. И обещала принести еще, если будем хорошо себя вести — все хорошее вознаграждается. И все в тот день сидели за партами прямо, и слушали, и кивали, и не выкрикивали с места — не ради награды, а чтобы сделать ей приятное. И в городе, и в школе Святого Михаила она появилась недавно и была моложе наших родителей и красивее наших мам, носивших широкие коричневые брюки и прозрачные дождевики. Она смотрела на нас по-особому, с любовью, будто ей не терпится услышать, что мы скажем. Положит тебе руку на плечо, как подруга, наклонится поближе и слушает. Она смеялась, когда мы хотели ее рассмешить, находила для нас добрые слова в нужную минуту. Говорила, какие мы молодцы, как нестандартно мыслим. Придешь в школу с новой стрижкой и не знаешь, к лицу ли тебе, а она встанет, подбоченясь, и скажет: “Смотрите, Дэвид Боуи!” или “Кристи Бринкли обзавидуется!” Попросит одного-двух отцов прийти в субботу починить расшатанные парты и стулья — явятся человек десять с молотками и дрелями. Говорили, что ее муж и дочь погибли в автокатастрофе, но никто не знал точно, когда и как и была ли она с ними в машине, а спрашивать не хотели. По утрам она приезжала в школу на белом “корвете” — руль не с той стороны, на американский лад, ни заднего сиденья, ни багажника — как же она возила продукты из магазина? А может, продукты ей доставляли, как героям сериалов, или она обедала во французских ресторанах, где зеркала от пола до потолка, а в них мерцают огоньки свечей? На запястьях у нее позвякивали стеклянные браслеты, а волосы были светлые, волнистые и длинная челка, как у Ребекки Де Морней в фильме “Рискованный бизнес”, который нам смотреть запрещали, потому что он совсем не для детей. На шее она носила золотое распятие с крохотной фигуркой Христа, истощенного, в терновом венце.

Подняв крышку парты, я убрала тетради. В начале учебного года я сделала для них обложки из остатков обоев: полосатые из моей спальни — для закона Божьего, математики, обществознания, природоведения; с фуксиями из столовой — для английского языка и литературы. Обои выбирала мама, в самом начале болезни, пришпиливала к стенам образцы и рассматривала в разное время суток, при разном освещении. Хочу, чтобы дом был идеальным, говорила она. Я тогда не понимала.

Проверила еще раз, лежит ли в пенале с мишками моя “счастливая” ручка.

— Что это у тебя? — спросила Мелисса Найт с соседней парты.

Я показала ей ручку, наклонила, чтобы кораблик поплыл.

— Можно?

Я нехотя протянула ей ручку.

— Осторожней, — предупредила. — Она очень ценная.

У Мелиссы длинные медовые волосы, в ушах сережки, а дома бассейн, и сколько бы мы с Эми ни копировали ее походку и смех, все равно нам не стать такими, как она. Однажды на большой перемене мы отстегнули лямки школьных сарафанов, подвернули форменные блузки и завязали узлом на животе, как Мелисса. Паула де Фриз заметила и что-то шепнула Мелиссе на ухо, но Мелиссе было все равно, она хоть и симпатичная, и с сережками, но не вредина.

Миссис Прайс, стоя перед классом, ждала, когда мы угомонимся. Мелисса вернула ручку.

— Сегодня, люди, — начала миссис Прайс (она называла нас “люди”, а не “дети”, и это придавало нам взрослости), — мы изучаем строение глаза.

Она поручила Мелиссе раздать всем размноженную на копировальной машине схему — Мелисса была у нее в любимчиках. Несправедливо, но что поделаешь. Распечатки терпко пахли краской, мы водили пальцами по схемам, миссис Прайс показывала, где роговица, склера, сетчатка, зрительный нерв, а потом мы все аккуратно подписывали и чертили стрелки на схеме, где глаз совсем не был похож на глаз. Сосредоточиться было трудно, в голове еще стоял туман после приступа.

— Конечно, — сказала миссис Прайс будто в ответ на наши мысли, — наилучший способ что-то узнать — это увидеть своими глазами, верно?

Она улыбнулась своей особенной улыбкой и направилась вглубь класса, где на лабораторных столах, накрытые полотенцами — как будто это и есть сюрприз, — лежали рядами ножницы, скальпели и еще какие-то небольшие острые инструменты, как в зубном кабинете. Миссис Прайс открыла судок для мороженого, и Карл Параи воскликнул “Клубничное!” своим новым бархатным голосом, который появился у него летом, но миссис Прайс засмеялась: нет, уж точно не клубничное, — а в судке оказались глаза. Коровьи глаза, по одному на двоих.

— Это мистер Пэрри нам передал, по доброте душевной, — объяснила миссис Прайс, — так что будете у него в лавке — не забудьте поблагодарить.

Линн Пэрри просияла: она хранила секрет до конца, и вот миссис Прайс выделила ее среди всех. Мистер Пэрри, здешний мясник, угощал всех ребят любительской колбасой, когда те приходили с родителями в лавку. “Не мешало бы тебя подкормить”, — приговаривал он и подмигивал, взвешивая отбивные или натачивая большой блестящий нож. Иногда он дарил нам карандаши, зеленые с металлическим отливом, а сбоку надпись: “Мясная лавка Пэрри, Хай-стрит”, но я своим никогда не писала, даже не точила его ни разу, слишком он был красивый. Потом он потерялся.

— Ну что, люди, разбейтесь на пары, — велела миссис Прайс, и Эми схватила меня за руку и вцепилась крепко, до боли.

— Что-то мне не хочется, — шепнула она, но миссис Прайс уже раздавала столовой ложкой глаза, а ребята занимали места за лабораторными столами. Мне чудилось, будто все это я уже видела: лотки, сверкающие ряды инструментов, мертвые глаза глядят во все стороны. Рука тянется за чем-то острым. После приступа меня часто одолевали странные мысли, я гнала их прочь.

— Для начала, — сказала миссис Прайс, — обрежем лишнее — все ошметки по краям, так? Можно ножницами или скальпелем. Это остатки века и глазодвигательных мышц.

Я протянула Эми ножницы, но она мотнула головой.

— Не бойтесь, держите крепче, — подсказывала миссис Прайс, проходя между рядами. — Смелей, он прочный. Молодец, Мелисса. Молодчина, Линн! — Положив руку Линн на плечо, она смотрела, как та аккуратно срезает клочки плоти.

Придерживая наш образец, я взяла ножницы. Руки-ноги до сих пор были свинцовые.

— Зрительный нерв не трогайте, — предупредила миссис Прайс. — Вот этот обрубочек сзади, без него корова не видит.

Глаз был на ощупь скользкий, как виноградина, которые мы с Эми чистили, когда играли в рабынь. Мне казалось, я вижу ресницы. Я сдвинула обрезки на край лотка.