— А сейчас посмотрите на роговицу. Все нашли роговицу? Видите, она мутно-голубая, такой она становится после смерти. При жизни она прозрачная, как пластиковый пакет с водой, чтобы пропускать свет.

— После смерти? — переспросила Эми. — После смерти? — И перекинула через плечо толстую черную косичку, словно боясь ее испачкать.

— Ха! — Карл повертел коровьим глазом перед ее лицом и замычал.

Миссис Прайс показала, как разрезать глазное яблоко ровно пополам, не повредив хрусталик. Я боялась, как бы от отвращения меня не накрыл новый приступ, но оказалось, это все равно что резать курятину для запеканки или трогать мясистое брюшко улитки, а студень внутри глазного яблока не противней яичного белка. И до чего же легко глаз распался пополам, на два полушария — расколотый мир. Миссис Прайс показала нам слепое пятно, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку и нет световых рецепторов. В этом месте мы ничего не видим, объяснила она, но мозг заполняет пробелы — разве не чудо? Разве не удивительно все устроил Бог?

Эми, осмелев, склонилась над столом, тыча иглой в хрусталик.

— Постарайтесь все запомнить, люди, — напутствовала миссис Прайс. — Возьмите на заметку. Это важно.

Затем мы, вырезав роговицу, рассматривали зрачок, и миссис Прайс рассказала, что зрачок по-латыни pupilla, это означает “куколка”, потому что в чужих зрачках мы видим свое крохотное отражение. Я проверила — и впрямь отражаюсь в зрачках у Эми, девочка-тень в черном кружке.

— Видите, зрачок — это просто дырка, — сказала миссис Прайс. — Нам кажется, будто там что-то плотное, черный шарик, а на самом деле там нет ничего.

Стоявшая со мной рядом Мелисса побледнела, ни кровинки в лице. Ее вывернуло наизнанку — не отскочи я вовремя, она забрызгала бы мне туфлю. На полу между нами расползлась противная едкая лужа.

— Ах ты зайка моя! — воскликнула миссис Прайс. — Пойдем-ка, присядь. — Она усадила Мелиссу на стул у доски, принесла ей воды.

— Простите меня, пожалуйста, — выдохнула Мелисса.

— Глупости. — Миссис Прайс погладила ее по голове. — Бог создал некоторых из нас более чувствительными, чем все остальные, и это чудесно, правда? Никогда не надо за это извиняться.

Мелисса кивнула, лицо у нее было бледное и прекрасное, словно лик святой, а мы смотрели, и каждый из нас мечтал сидеть на стуле у доски, чтобы миссис Прайс гладила его по голове и говорила тихим ласковым голосом, — жаль, никто не додумался сблевнуть.

— Эй, Джастина, — шепнул Карл и, когда я обернулась, сунул мне руку за ворот. Что-то мокрое, холодное скользнуло под блузку. Наверняка он ждал, что я завизжу.

— Это что, коровий глаз? — спросила я.

Карл не мог ответить, он давился от смеха.

Я выдернула из-за пояса подол блузки, и глаз плюхнулся на пол сгустком слизи, словно от меня оторвался жуткий кусок.

— Ну и придурок ты, Карл, — сказала Эми, но вряд ли всерьез, потому что мы обе считали его красавцем, маорийским Джоном Траволтой, и писали его имя шариковой ручкой на плечах, на ногах — там, где под одеждой не видно.

Я заправила блузку и вновь принялась за дело — стала отделять слепое пятно от сетчатки.

— Ну что, люди, мне нужен доброволец, — объявила миссис Прайс. — Кто уберет? — Она указала на лужу.

Ни одна рука не поднялась.

— Мы же с вами одна команда, — продолжала она. — Одна семья. Мы помогаем друг другу.

Тишина.

— Или мне самой кого-то назначить?

— Я уберу, — раздался голос со мной рядом.

И на прекрасном лице миссис Прайс расцвела улыбка, ради которой мы готовы были на все.

— Эми! Спасибо, птенчик мой. Иди попроси у мистера Армстронга ведро и тряпку.

На большой перемене мы побежали на игровую площадку, где все было огромное, словно в саду у великана: исполинские тракторные покрышки, вделанные в бетон, ряд ливневых труб, в которые можно залезать, гигантские деревянные катушки для кабеля и канат, слишком длинный, на опасной высоте — когда скользишь по нему вниз, саднит ладони. Девочки помладше играли в резиночку — две стояли, натянув резинку на лодыжки, потом сдвигали ее все выше, а остальные по очереди прыгали и распевали: “Опа, опа, Америка, Европа! Раз-два, три-четыре, ноги выше, руки шире!” Путались в резинке, распутывались. Чуть поодаль, на лужайке, ребята собирали скошенную траву и строили из нее стены высотой с ладонь. “Здесь будет гостиная. Здесь спальня. Вот кухня. А это дверь”. Те, кто понапористей, распределяли роли: “Я мама, ты малыш. Я старшая сестра, ты бабушка. Ты папа, а я грабитель. Слушайся меня”. Мы с Эми залезли в ливневую трубу, привалились к прохладным сводам. Открыли коробки с завтраками, и я угостила Эми бутербродом с сыром и пастой веджимайт[513], а она меня — паровой булочкой со свининой. Обычно Эми тоже приносила с собой бутерброды или рулет с начинкой, как все, — она просила маму не давать ей в школу китайскую еду, но иногда миссис Фан все-таки давала ей остатки от ужина. Это были мои любимые дни, мы всегда делились друг с другом. Слышен был разговор Мелиссы и Паулы, которые загорали на трубах.

— Вот ужас, — говорила Паула, — ты точно не заболела? Может, сходишь в медкабинет? Надо убедиться, что ничего серьезного.

— Это из-за глаз, вот и все, — объяснила Мелисса. — Когда коробку открыли, от них так воняло!

— А по-моему, они вообще не пахли, — возразила Паула.

— Да ну! Я ими насквозь пропиталась — и волосы, и одежда, и кожа... всюду эта вонь!

— Ничего такого не помню.

— Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Не помнишь, от них пахло? — шепнула я, и Эми мотнула головой. Наверное, мозг посылал Мелиссе ложные сигналы, как у меня перед приступом всегда появлялся во рту вкус жженого сахара, но о приступах думать не хотелось. Не может быть, чтобы они вернулись. Не может быть.

— Она меня назвала “птенчик мой”, — сказала Эми.

Я и сейчас представляю, как она сидит рядом, прижав к груди колени. А лучше бы не вспоминать.

— Что? — переспросила я.

— Миссис Прайс. Назвала меня “птенчик мой”. В первый раз в жизни.

Ради нее мы на все были готовы.

На следующем уроке миссис Прайс сказала:

— Надеюсь, люди, вы сегодня слушали внимательно. Сейчас будет небольшой тест — просто проверим, помните ли вы новые термины. Эми, раздай, пожалуйста, листки.

И все поняли, почему она выбрала Эми, — Эми убирала за Мелиссой. И я подумала: зря я не вызвалась — кто знает, какие привилегии теперь получит Эми. Но когда Эми протянула листок Карлу Параи, он понюхал край, за который она держалась, и скривился: блевотиной несет! — и весь класс покатился со смеху, хоть миссис Прайс и сказала: ничего смешного.

— Итак, вам нужно всего лишь подписать на схеме части глаза, — объяснила она. — Работы минут на пять, не больше.

Я полезла в пенал за своей “счастливой” ручкой — а ручки нет. Ни в пенале, ни в парте, ни на полу. Нигде.

— Начали, — велела миссис Прайс, и все взялись за работу. Кроме меня. Я подняла руку, еле-еле, она казалась вдвое тяжелее.

— Что, Джастина?

— Не могу найти ручку.

Смешки.

— Разве нет у тебя запасной? Или карандаша?

— Это моя любимая ручка.

Снова смешки.

— Ты хитришь, Джастина?

— Нет, миссис Прайс.

— Есть у тебя другая ручка?

— Да.

— Вот ее и возьми.

Я уставилась на схему глаза, пустую, ждавшую, когда ее подпишут. И не могла вспомнить ни одного термина. Голова, руки, ноги — все будто увязло в тине. Рядом со мной Эми, заполнив последний пропуск, откинулась на спинку стула. Я могла бы подсмотреть у нее ответы — запросто, запросто, Эми была бы не против, — но списывать я не привыкла. За окном покачивались на толстых зеленых стеблях подсолнухи, к их черным серединкам подлетали отяжелевшие от зноя пчелы. А я так ничего и не вспомнила, между тем миссис Прайс торопила: “Осталась одна минута”, время поджимало. Я написала наверху страницы свое имя, подчеркнула. Со стены смотрела из рамки Дева Мария с горящим сердцем, в котором расцветали розы.