— Как там, в Дании? — шепнула я.

— Что?

— Ты же собиралась на каникулах к подруге по переписке. Или у нее опять гимнастика?

Миссис Прайс тем временем подсела к нам поближе.

— Потише, пожалуйста, — сказала она, прижав палец к губам. — Думаю, вы и сами должны это понимать.

Вскоре из исповедальни вышел Джейсон Дэйли, настала очередь Эми, а мы с миссис Прайс молча ждали, пока он читал покаянную молитву. В исповедальне Эми пробыла не больше минуты. И сразу же ушла из церкви. Без покаяния.

Миссис Прайс вздохнула.

— Она никогда не сознается, как думаешь? Хотя бы воровать перестала, и на том спасибо.

Честно признаюсь, мне понравилось, как она со мной разговаривает — как со взрослой.

И я на все была готова, лишь бы не дать Эми испортить ей жизнь.

Меня жгла изнутри ненависть, неподвластная моей воле, как приступ падучей.

В полумраке исповедальни я едва различала за ширмой отца Линча — вот он, с зелеными глазами и пышной шевелюрой, ждет, когда я выложу все свои грехи. Их у меня набралось негусто: выругалась, нагрубила отцу, не поделилась с подругой. Все это время мне казалось, будто под дверью исповедальни кто-то есть: тихие шаги, скрип половиц, шорох, словно кто-то прижался ухом к двери. Чуть слышный вздох. Отец Линч как будто ждал от меня еще каких-то слов.

Я спросила:

— Если я что-то скажу на исповеди, вы правда никому не передадите?

— Правда, — подтвердил отец Линч. — Так что говори, не стесняйся, облегчи душу. Ничего тебе за это не будет.

— Даже если расскажу о чьем-то преступлении?

— Да.

— Хоть об убийстве? — Сама не знаю, зачем я это сказала. Интересно, узнал он мой голос?

— Я всего лишь посредник, — ответил отец Линч. — Ты не мне исповедуешься — ты исповедуешься Богу. Ни единого твоего слова я не имею права разгласить — даже ради того, чтобы спасти жизнь, себе или другому.

Но кражи прекратились, ведь так? Значит, какой о них разговор?

— Жил-был король, — продолжал отец Линч, — который заподозрил королеву в неверности. Он пошел к ее духовнику и приказал открыть тайну ее исповеди, но священник молчал, даже под пыткой. В конце концов священника утопили в реке. Звали его святой Ян Непомуцкий.

— Он же святой, король должен был догадаться, что он не скажет, — отозвалась я.

— Ну, тогда он еще не был святым. Потому-то он и стал святым, что не сказал.

— А она? — спросила я.

— Кто она? Что она?

— Королева изменяла королю?

— Ну нет, — ответил отец Линч. — Нет, она была ни в чем не повинна, но не в этом суть. — Он помолчал. — У тебя совесть нечиста?

Я мотнула головой, но, вспомнив, что ему меня не видно, сказала:

— Нет, просто любопытно.

И едва я начала каяться, как послышались удаляющиеся шаги. Когда я вышла, миссис Прайс уже не было.

На улице холодный воздух обжег мне ноздри. Неподалеку раздался смешок, и я пошла к боковому крыльцу церкви посмотреть, кто здесь. Эта часть здания была скрыта от глаз высоким забором. Два года назад мы выкопали посреди узкого газона ямку и там похоронили цыплят, которых сами вывели в инкубаторе, мы плохо за ними ухаживали, и прожили они всего несколько дней. Какие имена мы им дали, не помню. Из палочек от мороженого мы соорудили памятник, но его давно уже не было.

Подойдя ближе, я узнала, кто это смеется. Мелисса. Она сидела на крыльце с Карлом — тот подстелил свою куртку, и они тесно прижались друг к дружке. Карл щелкал зажигалкой, пытаясь высечь огонь, а Мелисса сжимала в губах потухшую сигарету.

— Что вы тут делаете? — спросила я, и оба так и подскочили.

— Уф, Джастина! — выдохнула Мелисса. Сигарету она успела спрятать Карлу под куртку, но снова достала. — Покурить хочешь?

— Где вы ее взяли?

— Тут. — Мелисса указала на пакеты из-под чипсов, фантики от жвачек, сухие листья и окурки, сметенные в кучу ветром.

— Но вы даже не знаете, кто ее до вас во рту держал, — сказала я, и оба расхохотались.

— Вы да-а-же не зна-аете, кто ее до вас во рту держа-ал, — передразнил Карл.

— Ну же, — подзадоривала Мелисса, протягивая мне сигарету, — не дрейфь.

— Нет, спасибо. — И я зашагала вдоль узкой полоски травы к большому лугу. Где-то подо мной в земле — тонкие цыплячьи косточки. Черепушки, клювики.

Под грецким орехом сидел на корточках Доми и ковырялся в земле. Вот он что-то достал из чахлой травы — большую круглую ледышку. Корочки льда на лужах мальчишки обычно топтали, а эта, в тени дерева, уцелела. Льдина была величиной с тарелку, и Доми поднял ее над головой, как отец Линч блюдо с облатками во время мессы, и смотрел сквозь нее на небо, как сквозь линзу. Чуть опустив ее, окинул взглядом школу, игровую площадку, живую изгородь вокруг монастыря, посмотрел на свою руку — и наконец на меня. Лицо его сквозь лед я видела смутно, оно казалось чужим, затуманенным, словно во сне. Кончики пальцев у него покраснели от холода.

— Ты кто? — спросил он, глядя на меня сквозь ледяной диск.

— Сам-то как думаешь?

— Кто тебя разберет. Ты вообще человек?

— Кто же еще?

— Рыбка. Призрак.

— Рыбка-призрак.

— Может быть.

— Ходячая рыбка.

— Гм...

Мы стояли нос к носу, и разделяла нас лишь льдинка. Там, где он ее придерживал, края подтаивали. Я различала россыпь веснушек на лице Доми, его тонкие каштановые волосы, светлые брови. Я прижала к холодной прозрачной пластине указательный палец, а Доми придвинулся совсем близко, приник ко льду губами с другой стороны и, прежде чем я успела сказать хоть слово, отпрянул.

Все ребята давно разошлись со школьного двора, но я увидела издалека, как возвращается в школу миссис Прайс. Доми направил на нее ледяную линзу, и мы смотрели на ее силуэт, искаженный, словно в кривом зеркале. Палец у меня горел.

— Что скажешь о ней? — поинтересовалась я.

— Она вертит людьми.

— То есть как?

Доми пожал плечами.

— Отец так сказал маме, когда от меня узнал про бумажки с именами. Когда надо было написать, кто кого подозревает. Он сказал, что это безобразие — так обращаться с детьми, хотел пожаловаться мистеру Чизхолму.

— Какие же мы дети, мы выпускники.

— А на следующий год будем сосунками.

— Кем?

— Так нас будут называть в школе старшей ступени — первачки-сосунки. Мне сестра говорила.

— А-а. — Я загребла ногой сухой лист. — А мама твоя что сказала? Насчет жалобы мистеру Чизхолму?

— Сказала, что у нас еще шесть Фостеров должны окончить школу Святого Михаила и ни к чему нам нарываться.

— А я папе не стала говорить, — призналась я.

— Они встречаются, да?

— В общем, да. — Я сунула руки в карманы школьной формы, чтобы согреться. И добавила: — А я у нее убираю. Раз в неделю к ней прихожу домой.

— По четвергам, — уточнил Доми.

— А ты откуда знаешь?

— Я про тебя много чего знаю.

Миссис Прайс на школьном дворе уже не было, и Доми, прислонив ледышку к стволу грецкого ореха, спрятал руки поглубже в рукава свитера домашней вязки.

— Чье ты имя написал? — спросила я, и он улыбнулся.

— Ничье. Сдал пустой листок.

Я и не знала, что так можно.

Раз за разом, оставшись одна в доме у миссис Прайс, я проверяла, заперта ли гостевая спальня. И с облегчением выдыхала, когда дверная ручка не поворачивалась.

За окном только начинало светать. По железной крыше барабанил дождь, зарыться бы поглубже под одеяло и не вылезать из постели, но пора было собираться в школу, вдобавок хотелось в уборную. Я встала и поплелась в ванную, не успев продрать глаза. По коридору я пробиралась, держась за стену, чтобы не споткнуться.

Когда я открыла дверь, в лицо бросился пар — первое, что я увидела заспанными глазами. Завеса рассеялась, и я разглядела, что у зеркала кто-то стоит и медленно-медленно поворачивается, оглядывается через плечо. Кто-то в атласном халате, светло-голубом, расшитом бабочками. В мамином халате. И поворачивается, поворачивается ко мне, а я еще в полудреме, и вокруг клубится пар... Ну конечно, мама, стоит в привычной позе у зеркала и вот-вот повернется и скажет: подожди, подожди еще чуть-чуть. А в зеркале — ее размытое отражение.