Мэри Джейн сказала, что в то время, пока по делу Лэм велось следствие, к ней попадала информация, более чем прозрачно намекающая на неподобающие отношения между руководством Cecil и полицией Лос-Анджелеса. Эти отношения включали в себя ужины в приватной обстановке и деятельность, «выходившую за рамки нормального расследования». Как правило, такого рода встречи — между владельцами отеля, где, возможно, произошло преступление, и полицейскими детективами — проходят в присутствии наблюдателя, в офисе или в помещении полицейского участка.

Исходя из своего опыта работы с полицией Лос-Анджелеса и полученной информации, Мэри Джейн заключила, что между Cecil и правоохранительными органами происходили, а возможно, и до сих пор происходят финансовые злоупотребления. Это объясняет, почему отелю так долго удавалось избегать уголовных расследований и обвинений.

Знакомый Мэри Джейн сообщил ей, что он и другие детективы не могут рассказать больше, так как это поставит под угрозу их карьеру и, может быть, даже жизнь, — шокирующее заявление само по себе.

— Господи Боже, — проговорил я, осознав всю серьезность ситуации. Если хотя бы крупица того, что я услышал, была правдой — а у меня не было оснований сомневаться, что правдой было все, — это означало не что иное, как криминальный заговор с целью воспрепятствования правосудию. Дело закрыто, и источник Мэри Джейн считает, что полиции дали взятку, чтобы прекратить расследование убийства.

Если точнее, источник считал, что со смертью Элизы связано некое преступление, однако ни он, ни другие частные детективы не могли рассказать о том, что им было известно. Никто не предполагал, что это дело станет международной криминологической сенсацией. Проблема из тех, что обычно заметают под ковер и легко решают, вдруг превратилась в нечто куда более запутанное.

Думаю, это важный момент, над которым следует задуматься. Пока шло следствие, у полиции Лос-Анджелеса не было совершенно никаких поводов предполагать, что дело Лэм прогремит на весь мир и станет одной из самых популярных криминальных историй десятилетия. В колесо вставили палку, и ехавшая по накатанному пути прибыльная телега встала.

Я был рад новым сведениям, однако они лишь порождали новые вопросы.

К примеру, если частные детективы полагали, что здесь имеет место преступный замысел, какие улики на это указывали и почему их было недостаточно для ареста? Только ли частные детективы подозревали преступный замысел или полицейские следователи тоже? Возможно ли, что полицейские следователи подозревали преступный замысел, но не могли его доказать? Что именно отредактировали в записи с камеры наблюдения и кто этим занимался? Если запись отредактировал кто-то из сотрудников отеля, как могли в полиции не знать об этом? А если в полиции об этом знали, то почему обнародовали подправленную запись?

Я практически умолял своего информанта ответить на эти и другие вопросы. Но Мэри Джейн улыбалась и качала головой: «Я не знаю. Они мне не скажут… им нельзя мне об этом рассказывать».

Могу понять, почему сотрудники правоохранительных органов не хотят делиться информацией и говорить под запись. Реальность — если вспомнить судьбу коррупционных скандалов прошлого — такова, что их усилия, скорее всего, ни к чему не приведут. Полиции Лос-Анджелеса десятилетиями удавалось справляться с великолепно обоснованными обвинениями в коррупции, никого, по сути, не наказывая и ничего не меняя в системе. Перспектива суровых репрессий от правительства, правоохранительных органов и руководства корпораций отнюдь не способствует мотивации для гражданского активизма.

Перед человеком встает суровый экзистенциальный выбор: разрушить свою жизнь или сказать правду, которая, возможно, ничего не изменит?

На следующий день я встретился с одним из своих «секретных оружий», Джоном Карменом, бывшим сотрудником разведки, переквалифицировавшимся в частного детектива. Джон допрашивал Джона Хинкли-младшего, совершившего покушение на президента Рейгана. Мы встретились на парковке Barnes & Noble. Я мало спал ночью, чувствовал себя хуже некуда и, возможно, вел себя довольно несдержанно. А еще обильно потел. Кажется, ничего из этого Джона нимало не обеспокоило.

Когда я рассказал ему всю историю целиком, Джон без обиняков заявил, что улик достаточно для подачи петиции о возобновлении дела. Я засомневался. Казалось почти очевидным, что, если преступление скрывали раньше, его продолжают скрывать и сейчас. А если есть доказательства этого укрывательства, то что мешает совершить еще одно преступление, чтобы скрыть и их тоже?

Джон, ветеран коррупционных разбирательств, полагал, что из-за дела Элизы сотрудники полиции Лос-Анджелеса отправятся в тюрьму. По его оценке, их действия выходили далеко за рамки грубой халатности, это был уже преступный сговор. И выход у меня был один: письмо генеральному прокурору штата Калифорния.

«О господи», — подумал я. И настроение мое, подпитанное стрессом, страхом и свежей дозой кортизола, резко ухудшилось.

Посреди расследовательской суеты у меня случилось обострение депрессии. Перепады настроения сделались более хаотичными и изматывающими. Иногда по утрам я выскакивал из постели, как чертик из табакерки, а иногда лежал под одеялом до вечера.

На то, чтобы записаться к психиатру, у меня ушел месяц. В кабинет к нему я входил, уже прочитав все новые статьи о биполярных и аффективных расстройствах, какие только смог найти в сети, и не без оснований уверившись, что я «в спектре». В конце концов, биполярное расстройство было у моей тети, а генетическая предрасположенность является для этого заболевания одним из главнейших индикаторов.

Я понимал, что не такая уж это и новость и что антидепрессанты, которые я принимал пятнадцать лет, в чем-то помогали, но при этом могли маскировать большую часть самых явных симптомов гипомании.

Также я понимал, что долгие-долгие годы бессознательно проецировал свои гипоманиакальные эпизоды на социальную жизнь и творчество. Вечеринки до утра, на которых я внезапно превращался в гения экстравертности и держал аудиторию, как звезда экрана; ночные рабочие «запои», когда я писал рассказы или обрабатывал видео, пока первые лучи рассвета не начинали пробиваться сквозь занавески. Это была оборотная сторона всесокрушающей депрессии, которая иногда превращала меня в инвалида, еле способного положить себе еды на тарелку.

Твоя мания выписывает чек, который твоя депрессия не может обналичить. Обещания, проекты… цели. Ты просыпаешься утром и проверяешь, на месте ли ты, — как проверяют, на месте ли ключи. Прокручиваешь в голове, что ты делал прошлой ночью, — словно покручиваешь историю в банковском приложении, мучаясь вопросом: кто этот самозванец, что бегает по городу и притворяется тобой? Кто этот жулик, выписывающий негодные чеки?

— Я совершенно уверен, что у меня биполярное расстройство, — сказал я доктору, садясь в кресло.

— Весьма возможно, что так и есть, — ответил он.

— Так вы знали?

— Да, подозревал.

Так что же ты мне ничего не сказал, жаба мерзкая?

Я рассказал врачу о перепадах настроения, гипоманиакальных эпизодах и депрессии. Признался, что до сих пор не уверен, что у меня полноценная мания.

— В мире не найдется двух людей с абсолютно одинаковыми симптомами биполярного расстройства. Оно искусно камуфлируется под личностные и поведенческие особенности. Впрочем, маниакальные и особенно гипоманиакальные эпизоды идентифицировать довольно легко.

— Я не знал, что между гипоманией и манией есть разница.

— Мания проявляет себя жестче. Люди с манией обычно оказываются в больнице. Гипоманию люди часто оценивают как приятное состояние. Но как правило, за ней следует депрессивный эпизод.

Док объяснил мне, что многие ученые сегодня считают, что биполярное расстройство обладает широким спектром, включающим по меньшей мере пять разных типов — а не два. Поскольку огромное множество различных симптомов способны пересекаться и влиять друг на друга, биполярный спектр может включать в себя пограничное расстройство личности, депрессивный невроз, определенные аффективные расстройства, циклотимическое расстройство, «смешанные состояния», СДВГ и даже злоупотребление психоактивными веществами.