— Да вроде. То есть да.

— Так покажи, — попросила Паула.

Они втроем сели и стали смотреть, а я, поставив на землю коробку с завтраком, заправила блузку, вышла на травянистый пятачок перед трубами и сделала колесо, развернувшись так, чтобы приземлиться четко на обе ноги.

— Неплохо, — одобрила Мелисса.

— Спасибо, — отозвалась я.

Они снова легли, свесив волосы.

Эми, сидя в трубе, уже ела свой завтрак — спринг-роллы миссис Фан. Она подняла на меня взгляд. И продолжала есть.

— Хочешь бутерброд с сыром и салатом? — предложила я.

Эми взяла бутерброд, а мне протянула спринг-ролл.

— Что я говорила, ты теперь ее птенчик.

— Не пойму, что она во мне нашла, — призналась я.

— Но ты ей нравишься. И тебе это нужно.

— Наверное.

— Еще бы! По тебе видно.

Я надкусила спринг-ролл.

— Мама говорит, не наше дело, что думают о нас другие, — заметила Эми. — Важно лишь то, что у нас внутри.

— Не знаю, что у меня внутри.

— Я тоже.

— Но ведь и ты стараешься ей понравиться.

— Ага.

Слышно было, как наверху Мелисса рассказывает о Карле. Он ей нарисовал космонавта — космонавты у него здорово получались — и подвез ее до дома на багажнике велосипеда. А она нарисовала ему лошадь.

— Значит, он теперь твой парень? — спросила Селена.

— Наверное, можно и так считать, — отозвалась Мелисса.

Эми скривилась, словно ее вот-вот стошнит, и я следом. И когда она предложила сыграть в камешки, я согласилась, хоть никогда не могла продвинуться дальше третьего кона и она всегда меня обыгрывала.

На следующем уроке в класс зашел мистер Чизхолм, директор, чтобы прочесть нам рассказ. Заходил он к нам примерно раз в две недели, мы его любили и боялись, за шалости он нас сек, иногда до крови. Макушка у него была лысая, гладкая, летом розовела, он носил маленькие узкие очки и протирал их клетчатым платком. Когда-то он готовился стать священником и, хоть и бросил семинарию — “а это совсем не стыдно, ребята, ничего плохого, если Бог укажет вам истинный путь”, — все равно так и не женился. В детстве, рассказывал он нам, он пережил землетрясение в Нейпире[515] и видел женщину в белом платье, застрявшую по пояс под завалами. Она звала и звала на помощь, но вокруг бушевал огонь и никто не мог к ней подступиться. Мать потянула его прочь, велела не смотреть, но он все равно оглянулся — женщина в белом подняла руки, она горела, платье было в огне, и он подумал, что она огненный ангел, а горящие белые рукава — крылья. Цветистые сравнения он любил.

Теперь я ума не приложу, зачем он поделился с нами столь страшным воспоминанием.

Мистер Чизхолм сел на стул у доски и, заложив пальцем страницу в томике Киплинга, начал:

— В одном из соборов Италии в серебряном ковчеге хранится древнее полотно.

Миссис Прайс кивала, теребя крохотное распятие, которое всегда носила на шее.

— Льняное, ручной работы, четыре с небольшим метра в длину, — продолжал мистер Чизхолм. — Оно пострадало от сырости и от пожара четырехсотлетней давности, прожжено в нескольких местах расплавленным серебром. И на нем сохранился отпечаток тела человека, готового к погребению. — Он поерзал на стуле, подался вперед: — Я это видел своими глазами. Ждал шестнадцать часов, а вместе со мной три миллиона человек — все население Новой Зеландии. Зачем я туда поехал, ребята? Зачем отправился на другой конец земли посмотреть на кусок ткани?

Никто не знал; никто не ответил.

— Потому что полотно это не простое, — продолжал мистер Чизхолм. — Это погребальный саван Христа. Туринская плащаница. Сейчас покажу фотографию, а вы передавайте друг другу. Смотрите.

Он протянул открытку миссис Прайс, а та — Катрине Хауэлл с первого ряда. Я вытянула шею, чтобы тоже увидеть.

Грегори Уолш поднял руку.

— Что, Грегори?

— Там была вся страна?

— Прости, что?

— Вы же сказали, все население Новой Зеландии.

Мистер Чизхолм сощурился из-под узких очков.

— Люди съехались со всего света, Грегори, — объяснил он. — Паломники. Я сказал для наглядности, чтобы вы представили, какая там была толпа.

— А мои родители, кажется, не ездили, вот я и спросил, — сказал Грегори.

— Нет. — Мистер Чизхолм переглянулся с миссис Прайс. — Нет. — Он помолчал, обвел класс многозначительным взглядом, и мы снова притихли.

Плащаницу исследовали, продолжал он, делали снимки в ультрафиолете, где видно больше, чем невооруженным глазом. Кровь настоящая — не краска, не чернила. И раны настоящие — следы шипов на лбу, полосы от бича на спине, колотые раны на ногах, на запястьях, на боку. Обнаружили даже пыльцу растений, что цветут в Иерусалиме ближе к Пасхе. А в области глаз остались отпечатки монет — по обычаю, их клали на веки, чтобы покойник не открыл глаза и никого не забрал с собой в могилу.

Эми коснулась моей руки, и я вздрогнула. Эми хихикнула, наклонилась ко мне поближе, уставилась на меня, вытаращив глаза.

Изображение можно разглядеть только на расстоянии от плащаницы, объяснял мистер Чизхолм, вблизи видишь просто нагромождение пятен. А если отойти подальше, все обретает форму: тело распятого, безмятежное лицо. Неизвестно, как возникло изображение — льняные волокна окрасились не на поверхности, а изнутри. Они потемнели, и пигмент невозможно ни растворить, ни осветлить. Некоторые люди — некоторые ученые — считают, что изображение осталось от мощной вспышки света, от лучей, исходивших из самого тела. Мистер Чизхолм раскрыл ладони, и миссис Прайс повела плечами, оглядела всех нас.

— Только представьте, ребята, — продолжал мистер Чизхолм. — Подумайте, что это может означать. Плащаница — свидетельство смерти Христа, но, возможно, и доказательство его возвращения к жизни. Моментальный снимок воскресения.

Эми передала мне открытку, и передо мной предстало лицо мертвого человека — или воскресшего: закрытые глаза, впалые щеки, перебитый нос. Я прочла послание на обороте: Дорогая мамуля, простоял девять часов в очереди, но не зря. Не забывай поливать венерин волос. С любовью, Деннис. Я передала открытку Мелиссе, и та взяла ее, брезгливо морщась.

Потом мистер Чизхолм, открыв сборник сказок Киплинга, стал нам читать “Откуда у носорога шкура”. А мы с Эми, загородившись пеналом, красили друг другу ногти белым штрих-корректором. У нее слой получился слишком толстым, но я все равно сказала, что вышло красиво. А потом мы стали вспоминать шутки вроде: “Я тебя лю... любой доской огрею!” Карл нарисовал космонавта, а Мелисса — лошадь. А носорог снял шкуру и бросил на берегу, а когда снова надел, она была набита крошками от пирога, и он катался по земле, и терся, и чесался, но от крошек так и не избавился.

По пятницам после уроков мы с Эми обычно шли вместе в центр города, она — в овощную лавку к родителям, я — в антикварную лавку “Ход времени”. В тот день Эми ждала меня, но миссис Прайс попросила меня вымыть доску — пройтись по ней влажной губкой и вытереть желобок для мела. А Мелиссе она поручила закрыть окна, это работа похуже, всего на пару минут, почти не удастся побыть с миссис Прайс.

— Позвоню попозже, да? — сказала я Эми.

— Ладно, — ответила та, но задержалась ненадолго, пока я доставала из желобка мел. Потом ушла.

Пока Мелисса закрывала окна и закрепляла на крюках длинные веревки, я выбивала на школьном дворе тряпки. Когда я вернулась, Мелиссы уже не было, а миссис Прайс, сидя за учительским столом, проверяла наши работы по викторианской Англии, черкая красной ручкой. Я побежала к мистеру Армстронгу, дворнику, за ведром воды для доски. Вода плескалась через край, когда я шла по натертому паркету, — скользить по нему запрещалось, но в конце каждого семестра монахини натирали полы воском, а нам разрешали, привязав к ногам тряпки, кататься по доскам карамельного цвета. Наверху, над рядом вешалок у двери первого класса, в стене была ниша, а там — гипсовая статуя Христа, с ладонью, поднятой для благословения. Статуя была сборная, и руки вращались; то и дело кто-то из ребят залезал в нишу и разворачивал руку Иисуса другой стороной, как для неприличного жеста. Обычно кто-то из учителей вскоре замечал.