Прихожу однажды в субботу утром, а Соня убирает с кровати отца поднос с завтраком. К еде отец почти не притронулся.

— Смотрите, овсянка — объеденье, мистер Крив! — расхваливает Соня, когда я переступаю порог. — А это что — черника? И миндаль? Надо же, да у вас тут как в пятизвездочном отеле! Мне бы так!

Отец тупо смотрит на CD-проигрыватель возле кровати. Проигрыватель мы ему подарили на день рождения, я расставила по полочкам диски, но отец к нему так и не прикоснулся. Наклейки, которые я подписала красным маркером — ПУСК, ПАУЗА, ГРОМКОСТЬ, СТОП, со стрелочками, указывающими на нужные кнопки, — уже отклеиваются. Доми сказал мне: надо смириться с тем, что отец никогда уже не будет прежним. Я ответила, что не обязана ни с чем мириться.

— Доброе утро, папа. — Чмокаю отца в щеку.

— Вы кто? — спрашивает он.

— Здравствуйте, — говорит Соня. — А мы как раз в душ собираемся, но вы можете подождать.

До сих пор не могу привыкнуть, что она рядом с отцом. Живая, ходит, разговаривает. Все во мне восстает: не может быть, она ненастоящая. Но по пути к шкафу за свежей рубашкой и брюками она слегка задевает меня — теплая, тяжелая. Не призрак.

— Покажите Джастине, какой ловец солнца у вас получился, — бросает она через плечо. — Вчера у нас был кружок “Умелые руки”. Вот, смотрите.

На окне висит прозрачная пластиковая крышка с приклеенными стекляшками, покачивается на весеннем ветру.

— Так откуда вы? — спрашиваю.

— Местная. — Она улыбается. — Из Окленда. А вы из Веллингтона?

Должно быть, на моем лице читается недоумение.

Она поясняет:

— Ваш отец говорит иногда про Веллингтон.

— А-а, — киваю я. — Да, конечно. Но это было давно.

— Сегодня наденем голубую рубашку, мистер Крив, и серые брюки? — Она перебирает вешалки с одеждой — чересчур пестрой.

Я не мастер делать вид, что все нормально. Отец поворачивает голову, но не отвечает.

— Прекрасный выбор, — говорит Соня.

Во рту пересохло, в горле ком, но я должна у нее спросить. Я должна знать.

— Вот что мне покоя не дает, — начинаю я. — Вы мне напоминаете кое-кого.

— Скарлетт Йоханссон? Дженнифер Лоуренс? — Соня подмигивает отцу.

— Была такая миссис Прайс. Анджела Прайс.

Соня застывает на миг.

— Нет. — Она качает головой. — Не знаю такой.

— Точно?

Она смотрит на меня.

— Простите, если для вас это больная тема, — говорю я.

— Нет, — повторяет она. Неожиданно руки ее безвольно повисают, рубашка и брюки падают на пол. — Откуда вы знаете это имя?

— Я у нее училась в школе.

Соня садится на кровать. Теперь отец смотрит на нее, смотрит по-настоящему. Ловец солнца отбрасывает сине-зеленые блики на тяжелый ковер.

— Так вы ей родня? — спрашиваю я.

— А кто интересуется? — почти шепчет она.

— Я, только я.

Соня кивает, опускает взгляд на свои руки.

— Я... я ее дочь.

— Дочь? — переспрашивает отец. — Дочь? Дочь? — От повторений слово лишается всякого смысла.

— Она нам говорила, что потеряла мужа и маленькую дочку. В автокатастрофе.

У Сони вырывается резкий смешок.

— Она была такая красавица. Вы вылитая она.

— Такая красавица, — отзывается эхом отец. Иногда он повторяет за мной, но это ни о чем не говорит.

— У нас с ней ничего общего, — отвечает Соня. — Я и помню-то ее смутно. — Неужели она вот-вот расплачется?

— Простите, — говорю. — Не стоило мне... — Подбираю с пола рубашку и брюки, протягиваю ей.

— А эта несчастная девочка, которую она столкнула со скалы, — Соня качает головой, — вы с ней, наверное, тоже были знакомы?

— Не очень близко.

— Эми Фан, всего двенадцать лет. Никому такой судьбы не пожелаешь.

— Эми, Эми, — повторяет отец. — Они продавали самые сочные в городе фрукты. Складывали в пирамиды. А девчонки были не разлей вода. — Он смотрит в окно на садовую беседку, увитую ухоженными клематисами. — Бывало, спрашиваю по телефону: “Вы кто такая? Что вам нужно от моей дочери?” — Он смеется. — А она: я похититель драгоценностей. Или: я ворую детей. Или: я ее сестра-близнец, нас разлучили в детстве. Джастина у них дома целыми днями пропадала. Единственный ребенок, что тут скажешь.

Пока он говорит, Соня пристально следит за мной, поправляя то рукав рубашки, то брючину.

— Значит, это вы, — говорит она с расстановкой.

И ведь рано или поздно это должно было случиться. Десятки лет я носила в себе этот страх — черная тяжесть теснила грудь, давила на сердце. Доми вечно следил, чтобы я не проболталась, если выпью лишнего. Настаивал, чтобы мы все скрывали от Эммы. И я лицемерила ради нее: конечно, родная моя, мир прекрасно устроен, здесь сплошные бабочки, танцы, мороженое и скакалки, и тебе ничего не грозит. Но порой мне чудится Эми. Девочка с короткой черной косой, со спаниелем, бежит впереди меня по извилистой тропке. Срывается камень.

И слова Сони “Значит, это вы” — вопрос или утверждение? Неужели она все знала с самого начала? Выяснила, кто мы?

Она ждет ответа. Я киваю, и она на миг встречается со мной взглядом. Те же глаза, те же скулы.

— Лавку нашу взломали, — говорит отец. — Вынесли все чайники “Роял Далтон”. И “Гайавату”. И “Райскую птицу”. И “Реймсскую галку”.

— Боже, — ахает Соня.

— Вот-вот! — кричит отец. — Средь бела дня, так-то.

— Полиция их найдет, не беспокойся, — утешаю я его. — Я с ними говорила.

— Надо думать, — отвечает отец. — Им понадобятся отпечатки пальцев, да?

Но Соня тяжело дышит, часто моргает и, промямлив “Извините”, выбегает из комнаты.

— Это у нее мой “Далтон”? — говорит отец. — Держи ее! Хватай!

— Она ничего не украла, — отвечаю я.

— Но кто-то же украл. Не доверяю я ей.

— Она ничего дурного не сделала, папа.

Но все равно иду на поиски Сони.

Нахожу ее в комнате для персонала возле главного входа. На коленях она держит папку, делая вид, будто что-то в ней ищет.

— Соня?

— Вам сюда нельзя.

Сажусь напротив. На обшарпанном кофейном столике стопка глянцевых брошюр, где пожилые люди плавают, играют на лужайке в кегли. На стене заламинированная табличка: НАКРЫВАЙТЕ ЕДУ КРЫШКОЙ ИЛИ МОЙТЕ МИКРОВОЛНОВКУ!!!

— Что вам нужно? — спрашивает Соня.

— Сама не знаю.

Она дергает плечом, листая графики “Риск падений у пациентов”.

— Выходит, не было никакой аварии?

— Не было.

— Зачем она всем говорила, что вы погибли?

Соня закрывает папку. Видно, с какой силой она стискивает края.

— Моя мать была наркоманка, патологическая лгунья и еще черт знает кто. Она не могла сказать правду даже о погоде.

— Простите, — говорю. — Она была из тех, кто всех вовлекает в свою орбиту, понимаете?

— Не совсем.

— То есть... никто из нас не мог ей отказать. Все мы старались заслужить ее любовь.

— Так вы ничего подозрительного не замечали? Ни намека?

Смотрю ей прямо в глаза:

— Ни намека.

Соня фыркает.

— Вам видней.

— Мне же было всего двенадцать.

Она и на это фыркает.

— Она правда повредила спину, когда играла в теннис? — спрашиваю я. — Так она и пристрастилась к таблеткам?

— Вот что, — отвечает Соня, — таблетки она пила, потому что ей нравилось. И воровала, потому что нравилось.

— Или потому что не могла остановиться? — предполагаю я.

— Слышали бы вы себя! После всего, что случилось.

Киваю со вздохом.

— Порой мне страшно, что и во мне это заложено, — добавляет она, понизив голос. — Это наследственное.

— Нет, — возражаю я. — Нет. Не думаю.

— Но есть исследования на эту тему. — Она пытается содрать с папки ярлык. — Она хоть раз... говорила обо мне?

Знаю, что она хочет услышать.

— Постоянно, — отвечаю, — без конца твердила, как без вас скучает. Какая вы хорошенькая. Она хранила ваш локон и фотографию, где вы с отцом на пляже.

— Вот как?

— Да-да. Это было у нее самое дорогое.

— Она бросала меня дома одну, а сама уходила за таблетками. Кажется, это первое, что я помню в жизни, — как молотила в запертую дверь.