Поначалу происшествие его не особо обеспокоило, он лишь поудобнее вытянулся, сделал несколько движений плечами и задом из стороны в сторону, разравнивая под собой песочные волны, раскинулся пятиконечной звездой, доверчиво открываясь дождю и ветру, запуская их под плащ, дабы они вымыли, выдули оттуда пот и грязь желательно вместе с жизнью и душой, подхватили бы их и унесли вечно скитаться над морскими просторами, играя парусами рыбачьих лодок, прибивая к берегу рогатые мины и гоняя нефтяные пятна.
Максиму понравилось море — оно представало настолько однообразным, что не было нужды задумываться о том, куда лететь в следующее мгновение, оно оказалось таким равнодушным, что и ему самому было безразлично какое направление выбирать, и оно было таким сонным от плотных и громадных черных полей мазута, что ни одна волны не могла прорваться сквозь их вязкую пленку к ветру, тут же задыхаясь и умирая под тяжелым одеялом, и поэтому ничего не оставалось, как просто лечь на него сверху, распластать невидимые крылья, чтобы и они стали такими же равнодушно липкими и черными, променяв свою свободу на свободу липкой смерти.
Пленка мазута, как плоский, гибкий корабль, должна была вечно скитаться по морям, изредка встречая собратьев и принимая их в объятия, натыкаясь на полузатопленные туши родителей, когда-то давно несших их в колоссальных животах, пока ножи штормов и когти шхер не распороли и не выпустили на преждевременную свободу таких непохожих и гадких детей, которых стоило бы сжечь, но которые теперь навсегда избежали подобной участи. Единственное, что могло им угрожать, это повиснуть на ржавых боках кораблей, быть выброшенными на пустынный берег, нехотя уцепиться вязкими щупальцами за дырявые днища и слежавшийся песок, поначалу вроде бы пытаясь утащить новую добычу за собой, но затем, потеряв все силы и выпустив из-под себя водяную подстилку обратно в море, плашмя упасть на высыхающую дюну, пропитать ее, прорости в нее окончательно и бесповоротно, окоченеть, закаменеть большим черным зеркалом и от века созерцать такие однообразные небеса.
В ней должны быть жизнь, подумал Максим, возможно не сейчас, не через миллион лет, но она должна в ней зародиться, ведь как это похоже на нас самих — созерцание в предвкушении смерти, рыба, выброшенная на берег миллиарды лет назад, сколько раз их выкидывала шальная волна на мертвое побережье, а они, бедняги, мечтали только об одном — как бы вернуться назад, как бы вот так оттолкнуться плавниками, и перекувыркнувшись через спину, оказаться в таком родном и теплом море; и из-за этого они умирали — они чересчур многое помнили о прошлом, у них было слишком много сил, они смотрели лишь назад, судорожно двигая жабрами и кося выпуклый высыхающий глаз в сторону синей лужи, никак не могущей дотянуться до них своими длинными мокрыми языками.
А та рыба, та, самая первая, слабая, может быть даже изгнанная из добропорядочного общества, сообразила, что бороться бесполезно, как не косись, как не кувыркайся, а тебя опять выкинет на горячую сковородку песка, где ты и подохнешь на радость каким-нибудь ракам, и поэтому последние мгновения своей агонии она посвятила небу, или песку, или поползла просто вперед, дабы не иметь соблазна побороться за существование. Именно так, на грани смерти и приходит то самое понимание, что жить можно и по другому, надо только ничего не делать, просто лежать, смотреть и не думать, ведь эволюцию движет исключительно смерть, надо задохнуться, чтобы научиться дышать без воды, надо замерзнуть, чтобы научиться разводить костер, надо высохнуть, чтобы в тебе появилась жизнь, надо упасть, чтобы к тебе пришли на помощь, или — не пришли.
Максиму надоело лежать и думать, покой — это хорошо, но только тогда, когда он бездумный, когда тебе снятся сны, а еще лучше чтобы в тебя стреляли, на тебя нападали, угрожали, размахивали перед носом остро заточенным тесаком и обещали укоротить как раз на голову, потому что она-то и не вместилась, подскакивали, как петухи, и быстро отпрыгивали, опасаясь твоих движений, кудахтая, брызгая слюной и полосуя плащ, вот как это сейчас и происходило, и приходилось целиком сосредоточиться на собственной башке, но не в плане мыслей и прочих рыб, а в плане шеи, которую стоило бы высвободить из тисков винта.
Максим не стал тратиться на то, чтобы голыми руками повернуть заржавленный механизм, а нашарил в кармане струнный нож, одним взмахом отсек левую лопасть, перекатился на живот, с закрытыми глазами вытащил из пространства нечто потное, толстое, вонючее и трепещущее, дернул головой, чтобы очки сползли на кончик носа, встретился взглядом с какими-то совершенно безумными голубенькими глазками, проглядывающими сквозь завесу кудрявых волос, еще раз махнул ножом, обрубая клинок тесака, вздернул очки на старое место и вмазал рукояткой куда-то во тьму, совершенно не стараясь куда-либо и в кого-либо попасть, а лишь избавиться от надоевших всхлипываний, неразборчивого бормотания и вони обгадившеггося существа.
Существо немедленно сгинуло, не оставив даже запаха, а Максим, сунув нож в карман, обогнул винт, подошел к железному сараю, попытался заглянуть внутрь сквозь иллюминаторы, но увидел только свое отражение, благо очки теперь снова можно было препроводить на подобающее им место без опаски встретить что-то еще более гадкое и невзрачное, однако у дома, или склада, или лодки, или еще черт знает что, с противоположной стороны оказалась незапертая дверь, которую он опрометчиво пнул, зашибив большой палец, но, тем не менее, она величаво и скрипя распахнулась, Вика и Павел Антонович оторвались от своей беседы, неодобрительно посмотрели на ввалившегося Максима, недоуменно переглянулись, но ничего не сказали.
Они вернулись к странному занятию или игре, шепча что-то друг другу или просто под нос и одновременно вытаскивая из большой кучи заржавленного металлолома, занимавшего большую часть помещения («Рубки», — поправил Павел Антонович) некие мелкие детальки, причем осторожность, с какой они это делали, навела Максима на мысль, что они играют в некий вариант бирюлек, стараясь выудить из хлама побольше раритетов, не сдвинув ни один другой предмет.
Еще в рубке находилось три колченогих стула, не считая грязи сверх всякой меры (если таковая у нее существует) на потолке и стенах, как будто сюда когда-то складировали очень много добра, а затем закинули внутрь пяток гранат, отчего все добро относительно ровным слоем задекорировало помещение, а то, что не пошло в дело, выпало осадком в виде вышеупомянутой кучи, в которой Максим, как не старался, так и не смог отыскать что-то напоминающее обычную утварь, приспособления, механизмы, электронику, оружие, пусть даже и побывавшее в эпицентре большого взрыва.
Ему казалось, что он узнает скороварку, но Павел Антонович делал движение и скороварка распадалась на Клейнову бутылку и лист Мебиуса, ему чудился вполне нормальный чайник, но Вика на глазах превращала его в ловко скроенную модель по доказательству теорем с комплексными числами, виделся изъеденный ржавчиной старинный пистолет-пулемет, однако та же Вика доставала из него крошечную вечно поднимающуюся лестницу, а скорострельный хлам обращался в кипятильник довольно удовлетворительной сохранности.
Максим подобрал с пола некую поролоновую штучку, больше всего похожую на человеческую фигурку или, точнее, на игрушечного пупса, которому не успели нарисовать ни рта, ни глаз, но зачем-то намазали клеем ладошки и ступни, причем за все время, которое пупс валялся здесь, а это было достаточно долго, судя по тому, что поролон приобрел нездоровый черный оттенок и ужасно крошился, хотя клей нисколько не высох и приставал к Максимовым ладоням.
Попеременно отдирая от себя конечности пупса, Максим отвлекся от созерцания игры в бирюльки, хотя там что-то, кажется, началось все-таки рушиться, обваливаться, звенеть и трескаться, Вика и Павел Антонович забормотали громче, но не разборчивее, но оторвать глаза от приставучей игрушки было некогда, пупс хватался то за ладонь, то за нос, то приклеивался к подбородку ногой, а к уху — рукой, пару раз вцепился даже в волосы, так что пришлось отрывать его с большим клоком, а он тут же прилип к горлу.
