Они пытались включить если не в прогулку, то хотя бы в беседу и Максима, кивая ему при каждой встрече и что-то беззвучно вопрошая, но он не находил сил даже просто вежливо мотнуть головой, а уж тем более подняться, выйти из столба обжигающего воздуха и окунуться в промозглость и совершенно бесполезные, на его взгляд, обсуждения, тем более что все ясно и так — у них новое задание, и теперь им наверняка придется тащиться в еще более мерзкое место, чем эта помойка, так как ни разу не случалось такого, чтобы они получали задачу съездить на море и позагорать там пару недель, пересчитывая в небе чаек.
И если доводить данное эмпирическое правило до логического завершения, то после здешней помойки они строем направятся куда-нибудь под землю в сырые и холодные норы, где из земляных стен торчат хвосты червей, с потолка льет не менее, чем на поверхности, плотный дождь из прогнивших труб канализации, а под ногами хлюпают бездонные зловонные озера, по сравнению с которыми аромат свалки можно было сравнить только с райскими кущами в пору цветения.
Максим принялся дышать полной грудью, намереваясь скопить на дне легких достаточный осадок из продуктов горения в виде местной сажи, фенола, никотина, пепла, надеясь, что уж они-то смогут в дальнейшем перебивать запах подземелий, а к тому же нашел себе еще одно оправдание, почему он должен продолжать сидеть на мусорной куче до последнего — или пока Павел Антонович не сгонит его оттуда, или пока в карманах не начнут взрываться патроны.
Но вот время «Х» наступило, Павел Антонович и Вика остановились на траверзе Максима, шеф поманил его пальцем, и он со вздохом начал подниматься, ужасно хрустя суставами и скрипя ремнями, звякая железом и шелестя плащом, напоминая проснувшегося и направляющегося на охоту огромного удава, который так и не смог переварить заглоченную ненароком военную амуницию.
Стоило Максиму оторвать зад от бумаги, на которой отчетливо пропечатались все анатомические подробности этой части его тела, как под ним что-то ухнуло, смачно хлопнуло, мягко толкнуло в спину прямиком в объятия партнеров, и если бы эти объятия они действительно успели подготовить, то он не обрушился бы на них, точно мячик на кегли, не разметал бы в стороны, мимоходом за что-то зацепившись и порвав, не выхватил бы каким-то невероятным чудом из без того запутанных складок плаща автомат и не принялся бы, после того как мягко и пружинисто упав на спину, перелился в стойку на коленях, палить в черный свет, создавая веерную защиту для нерасторопных коллег, которые ошалело смотрели на него и достали оружие исключительно для того, чтобы водить им из стороны в сторону, прикидывая — где затаился неведомый враг.
После того как первый мощный выброс адреналина оказался погашен свинцовым дождем, Максим позволил себе сосредоточиться на чем-то более приземленном, нежели безопасность собственной жизни, и в промежутке между сменой магазинов вдохнуть холодный воздух, оказавшийся здесь гораздо чище и бодрящее, нежели на мусорной куче, полюбоваться в который раз окружающим пейзажем, впитывая его покой и соразмерность, автоматически отметить, что то место, с которого его прогнали пинком, теперь превратилось в огромный факел, вздымающийся до неба и представляющий собой завораживающее зрелище разноцветных огненных языков, то сливающихся, то отделяющихся друг от друга, напоминая смешение и разделение масляных красок на палитре художника, еще не решившего в какой основной гамме решать задуманный сюжет.
От огненного гейзера неохотно разлетались поднятые со дна мусорной кучи горящие обломки, крутились в воздухе черно-желтыми волчками и оставлял позади себя серебристые дымные траектории, словно это на огненном хвосте уходили в небо запущенные ракеты, а от них отделялись отработанные разгоночные ступени, шмякующие в лужи, злобно шипя там и остывая безобразными оплавленными комками.
«Der Processer must go on», — почему-то подумалось Максиму, а еще ему подумалось, что никто его не пинал, а просто источник тепла внутри кучи лишился своих естественных (или неестественных) холодильников в виде Вики и Максима, что-то там внутри достигло критической температуры и, наконец, полыхнуло, благо что к тому моменту он, Максим, уже занял удобное для старта положение, иначе ему пришлось бы играть роль той ракеты, чьи маршевые двигатели все никак не прекращали адской работы, и он поймал себя на том, что смотрит вверх, задрав голову и выпучив слезящиеся глаза, стоя на коленях в глубокой луже и упираясь в эту же лужу дулом автомата, а еще он понял, что предыдущая мысль отнюдь не его, он не то, что до такого глубокого проникновения в суть вещей не додумался бы, а просто он и не стал бы размышлять на подобную тему, ибо ему глубоко плевать на всякую рефлексию — раз пнули, то надо стрелять, а размышлять должен Павел Антонович, который и проорал ему все это в ухо, стремясь перекрыть рев огненного гейзера.
Максим поднялся с земли и принялся выковыривать из дула набившуюся туда грязь, а Павел Антонович успокаивал заметно побледневшую Вику, которая неотрывно смотрела на пожар и, наверное, представляла ужасные картины своего возможного там пребывания.
В конце концов, все уладилось, и они пошли прочь, освещая себе дорогу фонариками, ориентируясь по сгоревшим остаткам провода, окончательно превратившегося в подобие скукоженного трупа змеи с проступившим хребтом оптического кабеля и еле заметными выпуклостями продольно-поперечных мышц пакета медных и золотых проводов экранирующей обмотки.
С фонариками было гораздо хуже — они освещали лишь небольшие участки и при этом казалось, что в пятна электрического освещения они оттягивали редкие крупицы примеси света из окружающего мира, отчего там тьма еще больше сгущалась, смыкалась в постепенно сходящий на нет коридор, по которому они и брели, растекалась по земле, и даже при помощи искусственного освещения нельзя было ясно разглядеть все препятствия, лежащие на пути, лишь только слабые намеки на изменения ландшафта, размытые подъемы и спуски, наиболее крупные ямы, попадание в которые, к счастью, удавалось избегать, но в остальном они походили на слепых, спотыкающихся на каждой мелкой кочке, оступающихся в какие-то норы и врезающихся со всего маху во внезапно встающие на пути горы.
Вскоре им это надоело, тем более на свет стала слетаться местная фауна и задевать руки и лица кожистыми крыльями с острыми когтями, они отключили фонарики, постояли, привыкая к темноте и ожидая пока вобранный сумрак расползется, как сахар в воде, по всей помойке, возвращая окружающему миру такую ясную теперь серость, и двинулись дальше своей дорогой.
Максим не уловил ни сути операции, ни маршрут, обманчиво предполагая, что, во всяком случае, они, наконец-то, уйдут с помойки, но через несколько сотен шагов обнаружил некоторую странность в их движении — хотя двигались они прямо, насколько подобное возможно в условиях пересеченной местности, когда то и дело приходится ради соблюдения точности маршрута не обходить возвышенности и впадины, а переть через них, поднимаясь на горячие кучи хлама, обдирая руки о подлые железяки, проваливаясь и скатываясь в глубокие холодные ямы, наполненные мерзкими гнилыми лужами с какой-то скользкой и кусающейся живностью, выбираться из них на более менее ровные участки, и при всем при этом умудряясь двигаться точно на северо-запад, чему порукой были как внутреннее ощущение соответственного пересечения магнитных эквипотенциальных линий, так и встроенный в часы компас, но ни через сто, ни через двести, ни через пятьсот метров помойка не кончилась, а только начинала показываться во всей своей красе.
Так не должно было быть — они пришли с Викой именно оттуда, но не настолько углубились в кладбище отбросов, чтобы выбираться из него столько времени, и Максим почти решил открыть рот и осведомиться: какого черта они поперли непонятно в какую сторону и что случилось с остальным миром за те несколько часов, что они здесь провели — неужели в городе произошел спонтанный День Всеобщей Уборки Мусора, из-за чего данная местность пополнилась истинными жемчужинами отходов, но тут в разрыве туч удивительным образом возникла Луна, и он понял, что дело гораздо хуже.
