Осмотрев потолок, Максим убедился в отсутствии дыр, но, припомнив свои видения, сообразил, что упасть они должны были как раз на нож хлеборезки, как две капли воды похожий на рабочий вариант гильотины, кажется даже с подозрительно ржавыми потеками на широком тяжелом лезвии. Глухие удары о порядком прорубленную дубовую доску, усеянную хлебными крошками, органично дополняли цветной поток неконтролируемого воображения с преобладающе кровавым цветом, и Максим, не сдержавшись, подошел к гильотине поближе, любуясь размеренностью, точностью и неутомимостью глупого механизма, которому, по большому счету, глубоко безразлично что рубить — булки и буханки или головы и руки.

Пришлось для преодоления соблазна сцепить пальцы рук на спине, втянуть голову в плечи и глубже вдохнуть хлорку, что однако не пошло на пользу порядком интоксицированному организму. В результате в глазах поплыло, в груди воспылала еще одна печь, специализирующаяся на приготовлении ливера, Максим сделал вынужденный шаг навстречу доброжелательной гильотине, широко улыбающейся ножом и подмигивающей разноцветными лампочками-глазами, подманивая очередную добычу.

Он сразу же решил не тянуть, не мучаться с такой мелочью, как руки и ноги, тем более, что забираться на эту штуковину, не приспособленную для таких габаритов живого батона, было затруднительно, а вот пододвинуть сюда удобный стульчик, встать на него коленями, утонувшими в мягком велюровом покрытии, руки оставить сцепленными за спиной, вытянуть шею, дождаться медленного подъема ножа, положить горло на твердый деревянный валик, немного помотать головой, удобнее устраиваясь и примериваясь к траектории падения ножа, сжать зубы, шире раскрыть глаза, дабы не пропустить забавный момент отделения головы от туловища, ее полной и окончательной свободы, когда облегченный разум последний раз вглядывается в забавно крутящуюся картинку окружающего мира, и замереть в ожидании великого момента.

Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр, и он разочарованно выбрался из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая — чинить или не чинить проклятый механизм.

Решив все-таки не трогать хлеборезку, он поплелся между рядами горячих печек, задевая головой развешанные на стальной струне дуршлаки, сковородки, чайники, половники, причем висели они не на крючках, а сама струна оказалась продета сквозь естественные и специально пробитые для этого дырки, и оставалось загадкой как снимали утварь и кто мог потом пользоваться, скажем, половником с проплавленной в середине черпака отверстием.

Потом пошел небольшой зверинец — куры, кролики, гуси, спокойно клюющих, жующих обширные запасы кормов, сваленные в клетках большими кучами, точно перед исчезновением люди озаботились их дальнейшей судьбой, и разглядывающих Максима темными глазами. В одной из клеток на подстилке из клевера лежала большая рыбина, вяло шевелила жабрами, разевала рот и судорожно била хвостом, разбрасывая мелко нарубленную траву. Максим, просунув руку в незапертую дверцу, успокаивающе погладил ее по холодной и скользкой чешуе, на что рыба дернулась, пытаясь дотянуться до его пальцев неожиданно зубастой пастью.

Ведя ладонью по холодному металлу решеток, Максим двинулся дальше по необъятной кухне, где за каждым поворотом открывался новый проход, громоздились печи и странные механизмы, готовилась пища, кипела, жарилась, коптилась, но не подгорала, не выливалась, — это и было ее настоящей жизнью, люди здесь ни к чему, не нужно ни поваров, ни стряпух, ни даже едоков, только лишь электричества и огня.

Поэтому сидящая на высоченном стуле, похожем на увеличенную копию детских стульчиков с откидной подставкой для еды и веселой росписью петушками и зайчиками, девушка не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим, она просто сидела и смотрела на Максима, тем не менее органично вписываясь в окружающий ее пейзаж здоровой полнотой, розоватостью и отсутствием одежды. Большая грудь ее удобно устроилась на подставке, на подставку же она опиралась локотком правой руки, поддерживающей румяную щеку, левая ладонь была зажата между бедер, целомудренно прикрывая лобок, взгляд казался задумчив, а слева над пухлыми губами горела кокетливая звездочка.

Появление Максима ее несколько озадачило и, кажется, слегка разозлило, густые вразлет брови приподнялись, лоб сморщился, губы приоткрылись, как перед поцелуем, щеки еще больше заалели, пальцы ног зашевелились, она явно собиралась сказать Максиму что-то неприятное, но мгновение спустя передумала, изменила позу, сев прилежной ученицей и сложив руки на подставку.

— А, Максик, это опять ты! Не думала тебя здесь увидеть, красавчик мой. Зачем пришел, шалунишка? — спросила девушка и игриво погрозила пальчиком. — Я же тебе, кажется, не назначала. Договаривались встретиться в… хотя нет, постой, о чем это я… Ладно, дел у нас еще много, работа предстоит трудная, можем ведь мы себе позволить слегка расслабиться? Конечно, можем! Ты меня прости, хотела тебя строго отчитать, отругать, нашлепать, а потом думаю — ну и что, ну пришел, приветить надо, обласкать, видно же, что несладко приходиться моему Максику, красавчику моему кареглазому. Ты, родной, хоть мойся иногда, дело нужное, тело оно уход любит, ласку, жалей его иногда. Впрочем, о чем это я! Знаю, знаю, родной, все знаю, иначе к чему мы здесь поставлены. Надежда наша, опора, гордость! Я в последнее время часто о тебе думаю, порой так хочется увидеться, поболтать о том о сем, делами поинтересоваться, хотя о каких делах после этого может идти речь? Вот и сдерживаюсь, сам, наверное, почувствовал, сдерживаюсь, сосредотачиваюсь, берегу. И сейчас придется сдержаться. Извини, рта не даю раскрыть, сам понимаешь — тут не разговаривают, слушают только, головой кивают, крестным знаменем осеняются, в ногах валяются, просят, просят, а что просят? Сам знаешь, сам просил. Иногда ругают, обижаются, не слежу, говорят. Ох, не слежу! Распустились. У самих, как будто, голов нет, будто сами не знают своего предназначенья, будто тайна это за семью печатями! Что только не выдумали — дома построили, книги написали, песни сочинили. Послушать не хочешь? Ну и зря, пою я хорошо. И что дальше? Стали они счастливее? Жили бы себе и жили, все есть, а чего нет, то того и не надо. Грызли бы бананы, апельсины бы лопали, морковку там, была ведь морковка, укропчик был, хорошо помню. Так нет, яблоки им подавай! Ты уж, Максик, не привередничай, слушайся меня, котенок, я ведь плохого не присоветую, а если и присоветую, то сам понимаешь — нужно значит. Покой еще нам только снится. Вижу — устал, осунулся, поседел. Все вижу, все знаю, все помню, обещания держу, исполняю потихоньку. Наверное, материшься про себя, еле сдерживаешься, вижу по глазкам. Хорошо, молчу, молчу. Рада была увидеть тебя, возвращайся, не волнуйся, помню, люблю, и все остальное, что там положено…

…Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр. Он вылез из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая чинить или не чинить проклятый механизм.

От раздумий его отвлек шум в зале, он напоследок огляделся, нащупывая под спецодеждой пистолет, и вернулся к Вике и Павлу Антоновичу, которые пытались взломать дверь в соседний зал, используя подручные средства, из-за чего вокруг образовалась достаточно куча разломанной мебели: выпотрошенных стульев, разломанных в мелкие кусочки столов, а также свернутых в узлы алюминиевых ложек и ножей.

Толку было пока мало, шуму много, но Максим решил, что его помощь не пригодится, поэтому он спокойненько посидит в сторонке, ожидая когда все-таки находящимся в другом зале людям надоест вкушать пищу под аккомпанимент ломающейся мебели, стука и звона, и они догадаются открыть дверь.