Женя вопросительно смотрела на него, ожидая ответа на пропущенный им вопрос, и поэтому он рискнул просто кивнуть, так как не думал, что просьба будет настолько уж сложной или опасной, встать, ухватившись рукой за верх холодильника и ощутив сквозь тонкую замшу перчаток разбросанные там кругляшки пуговиц или монет, острия канцелярских кнопок, которые не смогли пробить хорошо выделанную кожу, но все-таки болезненно впились в кончики пальцев, и направиться вслед за хозяйкой из кухни по длинному темному коридору, через несколько полностью разгромленных комнат с остатками окровавленного тряпья и пустыми книжными полками, миновать странно знакомый шестиугольный зал со стоящим большим. креслом, в глубине и тени которого кто-то спал, звучно похрапывая и нервно шевеля ногами, будто бы во сне от кого-то убегал, очутиться в еще более мрачном даже не коридоре, а скорее прорытой в земле норе, так как здесь ощутимо пахло сырой почвой, хотя непонятно было откуда на втором этаже обычного дома она могла бы взяться, и оказаться в довольно светлой от мерцающего во дворе костра комнатке, чуть ли не по колено заваленной все теми же книгами, со стоящим у окна низеньким столом, за которым нужно было бы работать сидя на полу, и с распотрошенным на красивые переливающиеся детали интелектронным компьютером, чей плоский экран теперь служил затычкой в разбитом окне, хоть как-то задерживая холодный сквозняк. Максим наконец-то догадался, что от него требуется, подхватил готовые книжные вязанки под руки, одну за веревку зажал в зубах и тем же путем проследовал на трап за Женей, которая из вежливости тоже держала на вытянутых руках парочку тощих брошюр, покрывшихся таким слоем плесени и грязи, что нельзя было разобрать даже цвета их обложек.
Жечь книги, как оказалось, требовало большого мастерства, по крайней мере, не меньшего, чем тушить пожары, или писать все те же самые книги. Если неопытной рукой просто бросать их в огонь, то сгорят только самые верхние и самые нижние листы, если, конечно, пламя возьмет толстую картонную обложку или более массивный, старинный переплет, а все, что было в середине, останется в целости и сохранности, возможно, лишь чуточку обгорев по краям, но не нанеся значительного ущерба тексту, то есть, с точки зрения пожарника, рукописи горят, но горят с трудом.
Поэтому пришлось поработать руками и довольно значительно тщательно выдирать каждую страницу, комкать, немножко потом расправлять и закидывать в огонь, куда они лететь категорически не соглашались, так как потоки горячего воздуха легко подхватывали их, поднимали над языками пламени и выносили в горизонтальные потоки ветра, порожденного узкими улицами, зажимавшими медлительное движение воздушных масс, ив полном согласии с газодинамикой превращавшие его в постоянный, противный, пронизывающий сквозняк, принимающий эстафету и уносящий нетронутые книжные страницы в темноту, прочь от массовой казни.
Поначалу Женя пыталась ловить их и снова отправлять в огонь, но быстро выдыхалась, а Максим, понаблюдав за ее беготней и за широким белым потоком улетающих, как стая лебедей, страниц, перестал их отрывать, а начал складывать прямо в книге, пригибая внешние края вовнутрь и превращая те в подобие раскрытого цветка, какие обычно делали детишки в садиках на занятиях по рукоделью, и ставить такие «бутоны» стоймя в костер, для чего приходилось залезать в огонь руками, а потом гасить появившееся на перчатках и на манжетах огоньки, больно обжигающие кожу. В таком положении огонь обтекал все до единой страницы, поджигал их, и книга быстро сгорала, оставляя — только осыпавшийся пепел и скрюченный от жара переплет. Максимове новаторство Жене понравилось, и она даже позаботилась принести ведро воды, в которое он после каждого раза опускал дымящиеся руки, гася огонь и успокаивая боль. А Женя от непонятного восторга орала на всю улицу:
— Да здравствует пламя, в котором горят книги! Кто сказал, что жечь их — удел только тупой, необразованной толпы?! Нет, дорогие товарищи! Дудки! Приходит новое время, рождаются новые нравы! Кому, как не нам, образованной размазне, только и умеющей, что спорить на кухнях и доверчиво получать по морде, не начать новый и последний крестовый поход против культуры?! Прочь, все прочь? Философия? В огонь! Поэзия? В огонь! Физика? Туда ее всю! А где художники?! Где они прячутся? А, вот мои дорогие абструкционисты, туда же вас, на съедение! Мы люди не жестокие, мы гуманисты, высокообразованные, привыкшие промокаться после того, как посикали, мы не будем жечь людей, хотя некоторых ox как надо! Мы знаем действительную цену — все дерьмо, на которое даже огня жалко! Кто говорит, что средневековье было жестоким, со своей инквизицией и своими кострами?! Да они, наоборот, все своим недалеким умишком просто преклонялись перед людьми выдающимися, знающими, иначе за что им была такая реклама — анафемы, костры, пытки?! А я уже не преклоняюсь, я не настолько тупа! Долой культуру, долой цивилизацию, долой книги, все долой!!!
Словно услышав этот дикий, неистовый, сумасшедший призыв, содрогнулась земля, зашатались дома, костер разлетелся по всему кварталу, поджигая по пути мусор, деревянные детские качели и городки, а также каким-то чудом и стены каменных домов, запылавших, как свечи, легко, яростно и мгновенно. По счастью, огонь миновал людей и тот дом, из которого они вышли, протянувшись огненными щупальцами, как потоками лавы, мимо замерших фигурок, опасливо обогнув мрачную пятиэтажку-инсталляцию и превратив все окружающее их в сплошной очаг.
Но люди, казалось, этого не замечали, так как смотрели на начавшую вспучиваться, трескаться стену дома, словно там медленно и величественно надувался громадный воздушный шар, легко преодолевающий сопротивление кирпичей, которые стали по одному выпадать сначала в самых разных местах, довольно хаотично, но потом эти черные дырки стали складываться в симметричный узор, проявляя на первых порах примитивные, но очень правильно вычерченные концентрические круги, затем их стали пересекать более замысловатые, плавно изгибающиеся кривые, похожие на лепестки цветка, расходящиеся от центра, стук кирпичей об асфальт становился все чаще, в черных отверстиях разгорался огонь, меняющийся от красного до желтого, становился ослепительным, выжигая магическую диаграмму прямо в сетчатке глаз Максима и Жени.
Максим попытался надвинуть очки, но это теперь уже ему не помогло бы, так как, даже закрыв глаза, он ясно видел сверкающий во тьме узор. Сквозь огонь он уловил начало какого-то движения, как будто там зашевелились черные тени, которые он поначалу принял за галлюцинации, порожденные слезящимися и разболевшимися глазами, но тут тени стали выползать из своих нор, диаграмма ощетинилась миллионом тонких длинных иголок, на миг все замерло, даже, кажется, рев пожара немного утих, допуская до слуха похожий на скрежет зубов звук, от которого шел такой физический холод, что среди нестерпимого всего лишь секунду назад жара Максим продрог до костей, втянул голову в плечи и засунул закопченные руки подмышки, а потом иглы стали стремительно вытягиваться в сторону людей.
Он не стал размышлять над тем, что могло произойти дальше, а перескочил через костер, взвалил Женю на плечо и тяжело побежал к броневичку, стоящему на пятачке все еще свободного от огня пространства, пытаясь одновременно выпутать из складок плаща так некстати застрявший автомат, который дико этому сопротивлялся и несколько раз даже попытался сделать ему подсечку, из-за чего Максим чуть не упал лицом в жадно поджидающий его огонь.
Добежав до места, он не стал больно-то церемониться с женщиной, сбросив ее прямо на капот и лишь слегка позволив себе поддержать ее под тощий зад, чтобы мало что соображавшая от такого темпа событий Женя не скатилась на горячий асфальт, вырвал из плаща вредную железяку, из-за чего он повис безобразными клочьями, выставляя наружу удивительную для такого покроя и стиля розовую подкладку, чем-то смахивающую на располосованную брюшную полость, упал на колени и, приложившись щекой к деревянному прикладу, стал методично всаживать в приближающиеся иглы короткие очереди трассирующих пуль.
