Я вернул своё письмо Николаю Григорьевичу, поправил очки. Пожал плечами и поинтересовался, что написал «не так». Заверил капитана, что «хотел, как лучше».

Райчук сощурил глаза и заявил, что ни он, ни Андропов не нуждаются в моих благодарностях. И что своей выходкой я создал ему очередную проблему. Взмахнул письмом.

— И что мне с этим делать? — спросил капитан.

— Отправить по почте, — сказал я. — Там же подарок! Стихи!

Мне почудилось, что проснувшийся в моей голове тихий звон оформился в бодрую симпатичную мелодию. Прогнал её на задворки сознания, чтобы не отвлекала. Николай Григорьевич покачал головой.

— Вот зачем мне эти стихи, Крылов? — спросил он. — И зачем они Председателю Комитета государственной безопасности СССР? Ты считаешь, что у нас без твоих выдумок мало работы?

Он спрятал письмо в папку, расстегнул верхнюю пуговицу на пальто (будто ему стало трудно дышать).

— Или ты надеешься, — сказал Райчук, — что Юрию Владимировичу больше нечего делать, кроме как помогать твоей подружке? Ждёшь, что он похлопочет о её судьбе? Из-за этих стишков?

Он скривил губы, сунул свою папку мне под нос.

— Это хорошие стихи, Николай Григорьевич! — заверил я. — Я сам их отобрал из того, что написала Алина. Разве вы их не прочли? Я уверен, что Юрию Владимировичу они понравятся!

Капитан КГБ устало вздохнул.

— Как же вы мне надоели, Крылов. И ты. И твоя поэтесса.

Он покачал головой.

— Я не люблю стихи, — сказал Райчук. — Так что ты зря потратился на конверт и марки. Сомневаюсь, что Юрий Владимирович оценит твои усилия и обрадуется твоему подарку. Не надейся на это, Крылов.

Я покачал головой.

— Это просто подарок, Николай Григорьевич. В честь Нового года и в благодарность за… сами знаете что. Стихи великолепны. Не сомневаюсь, что Юрий Владимирович оценит их по достоинству.

Прижал мост оправы очков к переносице.

— Николай Григорьевич, если вы не любите поэзию… — сказал я. — Даже не знаю, что ещё могу вам подарить. Хотя… У меня есть ещё кроссовки и джинсы! Они немного ношенные. Но настоящие, фирменные!..

— Так он отправит мои стихи Андропову? — спросила Алина, когда мы вышли из школы.

Крупные хлопья снега валили на землю, опускались мне на лицо и таяли на носу и на щеках. Волкова надела варежки. Она всё же позволила мне нести её портфель.

— Не знаю, — ответил я. — Но очень на это надеюсь.

— А как мы это узнаем?

Алина взяла меня за локоть. Я перебросил портфель в руку к дипломату (внутри того громыхнул пенал, словно удивился соседству). Заметил, как за нами следил из окна своего кабинета Полковник.

— Вероятно: никак, — сказал я. — Сомневаюсь, что Андропов отправит мне телеграмму с благодарностью или напечатает открытое письмо с поздравлениями для десятиклассника Вани Крылова из Рудогорска в газете «Правда».

Повернулся к директору школы спиной, повёл Волкову через школьный двор. Снег падал плотной стеной: скрыл от нашего взора видневшуюся раньше из-за деревьев пятиэтажку.

— Максимум, на что я рассчитываю — что ты получишь положительные рецензии на свои стихи от приёмной комиссии Литературного института. Надеюсь, что членам комиссии не скажут: Волкова, она же Солнечная, находится в чёрном списке КГБ.

Я тряхнул головой, сбросил со своего носа большую снежинку, никак не желавшую таять. Алина взглянула на моё лицо — холодной варежкой поправила мои очки.

— Повремени с отправкой своих произведений в институт, — попросил я. — Хотя бы до конца февраля. Мне кажется, что в худшем случае эта задержка ни на что не повлияет. Но я надеюсь, что Юрий Владимирович всё же прочтёт твои стихи.

Вспомнил вдруг стихотворение, которое «неизвестный кремлёвский поэт» Юрий Андропов посвятил своей жене Татьяне Филипповне Лебедевой (наткнулся на поэзию «романтика с Лубянки» случайно: в интернете).

Продекламировал вслух:

— Писал и думал, дорогая, что в пятьдесят, как в двадцать пять, хоть голова почти седая…

Дома я первым делом взял в руки гитару и уселся на кровать. Сыграл вступление к песне «Вечерняя Москва» (чуть ускорил ранее выбранный темп). Покачал головой: такой вариант увертюры меня не впечатлил. Убрал руки со струн, позволил гитаре замолчать. Я сделал паузу в музицировании, опёрся о прикрытую ковром стену, опустил веки. Различил, что из соседней квартиры доносились приглушённые стенами голоса; услышал, как тикал стоявший около кровати будильник; уловил тихое завывание ветра под крышей дома. Но я прислушивался не к реальным, а к воображаемым звукам. Я слушал ритмичную мелодию, уже несколько часов не исчезавшую из моей головы: ту, что служила фоном для моих мыслей во время сегодняшнего разговора с капитаном КГБ Райчуком.

— Нам песня строить и жить помогает… — пробормотал я.

Снова взялся за гитару, заново отыграл вступление (в прежнем, а не в ускоренном темпе). Без пауз перешёл к куплету. Мысленно повторял строки Алининого стихотворения. На музыку они пока ложились коряво, но я понимал: это лишь поначалу. Уже видел, где растяну паузы и как изменю некоторые слова. Не без удивления отметил, что песня мне нравилась. Куплет с первой же попытки прозвучал едва ли не идеально. Я сыграл давно придуманный бридж и перешёл к припеву. Почувствовал, что улыбаюсь. Понял: песня готова. Час-полтора потрачу на отшлифовку и наложение слов. И перенесу композицию на бумагу. Сообразил, что я чётко передал те эмоции, которые вложила в своё стихотворение Волкова. Ничего не испортил, не добавил в эмоциональный фон ненужной отсебятины.

— Неплохо, Ваня. Неплохо.

Петь «Вечернюю Москву» вслух я не захотел. Сообразил, что из моих уст «Вечерняя Москва» прозвучит фальшиво и неубедительно. Представил, как эту песню исполнит Алина. Воображение наложило на музыку Алинин голос; я вообразил блеск Алининых глаз. Усмехнулся: убедился, что мой вариант исполнения станет грубой и неуместной пародией на ту песню, которую споёт воспитанная в современных реалиях певица. Мысленно сказал себе, что песня не для моего голоса; и что я не вложу в её слова ту веру в светлое советское будущее и восторг от утопических фантазий, которыми Волкова буквально пропитала строки своего произведения. Я снова похвалил себя за то, что добавил этот стих в короткий сборник произведений, отправленный будущему Генеральному секретарю ЦК КПСС.

— Эта песенка не для тебя, Крылов, — сказал я. — Потому что ты, Ваня, ненастоящий комсомолец.

Папку с песней «Вечерняя Москва» я вручил Рокотову в субботу утром.

В субботу вечером, на «детских танцах» Алина спела со сцены «Я рисую».

До этого концерта слышал «Я рисую» в Алинином исполнении лишь под аккомпанемент акустической гитары. Она и в таком варианте мне понравилась. Но в полноценном музыкальном сопровождении композиция прозвучала в точности, как я её и представлял: мощно, зажигательно и свежо.

За вечер Волкова исполнила её четыре раза.

И уже с третьего повторения пол под моими ногами дрожал от звуков сотни громких женских голосов, что хором подпевали Алине: «Я царевна: мне можно!»

Двадцатого декабря на концерте я снова не увидел на танцплощадке своих одноклассников.

А ещё на этом выступлении меня впервые с сентября школьницы не попросили спеть «Котёнка».

После концерта я вновь заночевал в квартире Волковой.

Мама отреагировала на моё предупреждение спокойно: её больше волновало, что мы подарим «невестке» на Новый год.

Утром о планах на Новый год заговорила и Алина.

Она рассказала, что наши одноклассники запланировали встречу Нового года в квартире Лёни Свечина. Лёня ей похвастал, что к нему в праздничную ночь придут пятнадцать человек: в том числе Лидочка Сергеева, Наташа Кравцова и Вася Громов. Пригласил он и Алину. Но уточнил: без меня. Лёня объяснил, что моему присутствию «не обрадуются остальные». Свечин пообещал, что «будет весело».