В это утро Зоров проснулся в холодном поту и с колотящимся сердцем. Это было плохо само по себе, но гораздо хуже выглядела причина – странный, пугающий сон, повторяющийся с удручающей регулярностью.

Комната, пустая и длинная. В конце комнаты – зеркало, огромное, выше человеческого роста. Он подходит к нему и с мучительным любопытством глядит на свое отображение. На нем надета маска, но снять ее и взглянуть на свое истинное лицо он не может из-за охватившего его невыносимого ужаса… Зоров прислушался. Совсем близко волновалось море, невидимые в ночной темноте волны с шипением накатывались на песок. Небесный свод торжественно сверкал бриллиантовыми россыпями звезд, чуть голубея к востоку, – приближался рассвет. На этот раз Зоров выбрал для ночлега пустынный морской берег. Спал на брошенной просто на песок подстилке, укрывался тонким пледом из искусственной шерсти. Но даже эта романтическая обстановка и всегда благотворно действовавший на него шум моря не позволили избежать изнуряющего душу сна.

"Ну почему, почему мне так часто является этот нелепый сон, этот борхесовский кошмар?" – Мысль давно не давала покоя Зорову, но оставалась без ответа. Он с неожиданной злостью щелкнул по радиобраслету, выключая голопроекторы. Окружавшая его псевдореалъность исчезла, лишь свежий морской воздух да маленький пятачок с настоящим морским песком, где он лежал, напоминали о ней. (Песок этот, кстати, был доставлен с Земли полуконтрабандным способом его другом и коллегой по Планетарному Десанту Ником Николсоном после перехода того из Дальнего Поиска в группу "Гея"). Зоров находился в маленькой овальной комнатке с матовыми стенами и потолком, испещренными серебристыми точками голопроекторов, и полом из зеленого пластика. Комнатка была знакома ему гораздо лучше пресловутых своих пяти пальцев, знакома до осточертения, и Зоров, поморщившись, с помощью радиобраслета создал в стене два широких окна, выходящих на морской берег. Сквозь них в комнату влетал свежий, напоенный бескрайними морскими далями ветер, доносились плеск волн и крики чаек. Поколебавшись, Зоров добавил стайку резвящихся подле берега дельфинов и белокрылый бриг вдали. Поглазев несколько минут на заоконную красоту, он тяжело вздохнул и поплелся в спортзал.

"Зал", впрочем, сказано чересчур. Комнатушка поменьше спальни раза в полтора, где едва помещались универсальный тренажер и "уголок Сузуки" для отработки техники боевого искусства "призраков". Испытывая все чаще и чаще состояние необъяснимой внутренней неудовлетворенности, а то и странной болезненной раздвоенности, когда Зоров в полном смысле слова не мог найти себе места, он заставлял себя идти на предельные физические нагрузки, словно готовился к побитию спортивных рекордов. Это помогало – иногда лучше, иногда хуже, но другого способа он просто не знал – применительно к себе, во всяком случае. Заставить себя заниматься чем-то серьезным он не мог – многое было перепробовано, но удовлетворившая бы его точка приложения сил – всех сил – так и не была найдена. А всевозможные развлечения, позволявшие бездумно убивать время, претили ему на уровне инстинкта.

Впрочем, одна отдушина все-таки существовала, хотя поначалу пугала его и даже на какое-то время заставила усомниться в здравости собственного рассудка. Испытав впервые необычное состояние, когда в нем как бы проснулось второе "я", мыслившее совершенно самостоятельно, с которым можно было общаться, спорить и вести пространные диалоги, Зоров ужаснулся и лишь какой-то неосознанный внутренний импульс подавил желание немедленно подвергнуться психоанализу со сколь угодно глубоким ментоскопированием. Постепенно, однако, от общения со своим вторым "я" он начал испытывать все возрастающее удовольствие, а со временем научился вызывать "внутренний голос" по желанию; Зоров даже придумал ему имя – Вяз (по первым буквам "второе "я" Зорова"), – и его забавляло, что получилось название одной из разновидностей земных деревьев. Беседовали они, как правило, в обстановке, когда Зоров мог отрешиться от внешнего мира и по крайней мере надеяться, что кто бы то ни было не прервет неожиданно их диалога. Темы разговоров бывали самые разные, но вот последние месяцы, как заметил Зоров, их стало все больше сносить к бездонным омутам "вечных" вопросов. И сегодняшний разговор не стал исключением.

– Привет!

– Привет! – ответил Зоров и, закрыв глаза, представил, как Вяз удобно устраивается в кресле напротив. – Как поживаешь?

– Поживаешь, предположим, ты. Мое существование является первой производной от твоего.

– Интересно! – восхитился Зоров. – Я, значит, твоя первообразная функция, выражаясь математическим языком?

– Совершенно верно. И как первообразная однозначно задает все свойства своей производной, так и я однозначно задан тобой.

– Гм… Почему же я тогда не знаю тебя? Ведь, следуя твоей логике, я должен заранее знать все твои ответы на свои вопросы, чего нет и в помине.

– Ты не можешь знать до конца меня, поскольку не знаешь себя. Все знания человека о самом себе – лишь первый, верхний срез того, что люди издревле называют душой.

– Надводная часть айсберга?

– Пусть будет так, если тебе нравятся банальные сравнения.

– Вот даже как! Яйцо курицу учит, как говаривали древние. Кстати, упрекнув в банальности меня, ты сделал то же в отношении себя, ибо ты – моя производная! Согласно твоим же, между прочим, словам.

– Банальное сравнение употребил тем не менее ты, а не я. И вообще, если ты не подзабыл математику, производные говорят о свойствах функций больше, чем сами функции. Наиболее глубокие и тонкие свойства открываются при изучении их производных. Так что я на твоем месте уделял бы гораздо больше внимания своему второму "я"…

– Ну и язва же ты. Вяз!

– А вот это уже неплохо. Вяз – язва. – Вяз захихикал. – Может, ты меня переименуешь? Аббревиатура практически не изменится; "я" Зорова второе… Так что имеет место почти классическая анаграмма. Буква "а" лишняя, правда. Хотя можно придумать массу вариантов.

– Нет уж, оставайся лучше Вязом. Дерево есть такое, между прочим.

– Один небезызвестный писатель прошлого замечательно написал: "Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!"

– Это ты к тому, что являешься вторым срезом моей души, если воспользоваться твоим, совершенно не банальным сравнением?

– "Срез души", если хочешь, не есть сравнение. Это самостоятельный образ. А в остальном – да. Стрела, направленная в любой из срезов души, ранит всю душу.

– Ты обиделся?

– Ну что ты, конечно же, нет. Более того, я считаю, что пикировка есть прекрасное средство для снятия чрезмерного психоэмоционального напряжения. Мое замечание носило гораздо более общий характер.

– Гм… Ну хорошо. А что ты скажешь о моих снах? Особенно об этом, с зеркалом?

– Затрудняюсь ответить. А это значит, что разгадка их лежит гораздо глубже – в третьем, четвертом, пятом срезах…

– Как ты воспринимаешь эти глубокие срезы?

– Честно говоря, никак. Или почти никак. Угадывается какая-то бездна… Одновременно темная и светлая, теплая и холодная… Очень трудно объяснить. Тем более что ЭТО находится на самой грани… или даже за гранью моих ощущений. Кстати, только что я подумал, что термин "срез души" хоть и интересен в чем-то, но далеко не адекватен. И вообще аналитический подход вряд ли приемлем для изучения человеческой души.

– Ты удивительно перекликаешься с теологами прошлого. "Душа есть Божественное начало в человеке, поэтому ее невозможно познать, как и самого Бога".

– Если ты сейчас иронизируешь, то совершенно не к месту.

– Никак, моя производная верит в Бога?

– Смотря что вкладывать в это понятие. Я, конечно же, не верю в существование сидящего на облачном троне старца… Бог, с одной стороны, есть категория духовная, моральная, а с другой – физическая. Первая – творение самого человека. Вторая – объективная реальность.