Второй акцент я не могу опознать – шотландский, что ли? Может, из Глазго? Похоже на того типа, с которым Крейг спорит, когда смотрит спортивные трансляции по Скай-ТВ.

Настроение у меня – полный восторг! Окно открыто, ночная прохлада пробирает до костей, и я двигаюсь в сторону неровных проселочных дорог, ориентируясь на указатели «Каменоломня Чипчейз». Дороги становятся все уже и круче, к тому же я не ощущаю габаритов фургона, ведь моя машинка, по сравнению с этой, совсем маленькая. Я ломаю живую изгородь, с плеском врезаюсь в огромные грязные лужи, по всем четырем колесным аркам колотится гравий. Я из своего путешествия секрета не делаю: просто еду.

Въезжаю на ту же стоянку, где парковалась, когда убила Джулию. Подъезжаю к самому краю большого карьера, останавливаю фургон, выключаю фары и хватаю с пассажирского сиденья рюкзак. Поразительно, что они до сих пор не обнесли это место забором – при таком-то количестве трупов, которые мы с папой туда набросали.

Стаскиваю с лица шарф, перерезаю веревку и колочу в заднюю дверь.

– Выпустите ее.

Это звучит так по-бабьи, что просто ужас. Одна из немногих вещей, которые мне не нравятся в том, чтобы быть женщиной, это невозможность по мере надобности включать убедительный мужской тон. У меня получается как у ведущей детской передачи, которая говорит за великана в «Джеке и Бобовом зернышке».

Внутри опять удары и крики шепотом.

– Я вооружена, – говорю. – Выпустите ее. – Пытаюсь усилить это дополнительной угрозой. – У вас пять секунд. Один… два…

Щелкает замок. Один из них медленно открывает дверь. Внутри горит свет, тоненький тусклый луч в углу. На полу матрас. Бабенка съежившись сидит в глубине фургона, в уголочке, под маленьким огнетушителем, прикрепленным к стене. У нее кудрявые каштановые волосы и огромные глаза. Вокруг матраса разложены розовые бархатные подушечки. Журналы. Лубрикант со вкусом клубники. С потолка свисают петли-рукояти. Настоящий мобильный секс-притон. На одном из мужиков балаклава. Другого я вижу отчетливо: он черный и в красных перчатках. Это он открыл дверь. И одной рукой ее придерживает.

Замечает два ножа у меня в руках и чуть отстраняется.

– Выпустите ее, – повторяю я.

Ни один из мужиков не делает ни шага. Я замечаю голую полоску кожи над рукой в красной перчатке, по-прежнему держащейся за ручку двери. Сильно и быстро рубаю по этой полоске ножом. Фонтаном хлещет кровь.

– Ааааааааа, гребаный в рот!!! – орет он, хватаясь за рассеченное запястье второй рукой в красной перчатке.

Я указываю на него ножом и повторяю:

– Выпусти женщину.

Парень в Балаклаве смеется – РЕАЛЬНО СМЕЕТСЯ, – хватает бабу за руку, она подвывает, он подталкивает ее к выходу и выпихивает из грузовика. Она обрушивается бесформенной кучей на гравий и тут же поспешно отползает в кусты, на голове – комок перепутанных каштановых проводов, трусы – на одной лодыжке, желтый шарфик тащится по земле.

Я опять сосредотачиваюсь на мужиках.

– Закрывайте дверь.

Парень в Балаклаве снова смеется. Он думает, я дочь этой женщины – кто нас разберет? – явилась ее спасать. Говорит, что меня он тоже изнасилует. Напугал, не могу!

Красные Перчатки начинает было возмущаться, но запястье у него уж слишком сильно болит. Он тут уже все залил кровищей. Нож прорубил ему руку до кости. Парень в Балаклаве направляется к выходу, но я делаю еще один шаг к фургону и выставляю вперед нож.

– Закрой. Дверь, – повторяю я.

– Отвали, сука! – говорит он и шагает наружу: его подводит то, что он вбил себе в голову, будто я блефую.

Я бью его ножом, прямо в грудь (из одежды на нем только дешевенькая голубая рубашка-поло, так что нож входит относительно легко), и он падает на землю. Я бы продолжила и дальше тыкать в него нож, но мне надо, чтобы он поскорее умолк, поэтому я перерезаю ему горло – режу глубоко, сразу под подбородком, а потом еще разок поперек адамова яблока, пока он наконец не соглашается угомониться.

– Едрить твою мать! – орет Красные Перчатки, выпрыгивает из фургона и бросается в сторону кустов.

Я успеваю схватить его за руку и рублю по ней своим самым большим ножом. Он вопит, но тут сам хватает меня, цепляется за плечо уцелевшей рукой и толкает меня на гравий, а у самого из запястья до сих пор торчит мой нож. И вот он уже на мне, колотит меня по лицу одной рукой – вторая-то у него в хлам. Я достаю из кармана ножик для чистки овощей и втыкаю ему в ребра. Он немного слабеет, но все равно он сильнее, он мощно два раза бьет меня прямо в нос, и я на несколько секунд вырубаюсь. А когда прихожу в себя, он лежит на земле и пытается доползти до Парня в Балаклаве, а тот истекает кровью, как жертвенная корова, перебирает ногами и хватается за землю в тщетной попытке уцепиться за жизнь.

– Если бы вы, мать вашу за ногу, меня послушались, мне бы не пришлось этого делать, – кое-как собравшись с мыслями и тяжело дыша произношу я, после чего, в обеих руках по ножу, направляюсь к Красным Перчаткам. Я врезаюсь в его тело как в буханку свежевыпеченного хлеба. Выдергиваю нож для чистки фруктов из его предплечья и проверяю у обоих пульс. Очистить и вынуть сердцевину – готово!

Господи Иисусе. Не будь у меня тридцати фунтов лишнего веса, мне бы не спастись. Не научи меня папа отражать удар, сейчас меня бы саму насиловали в этом фургоне. НИКОГДА еще я не была так близка к провалу. И теперь вся трясусь и во рту пересохло.

Прислушиваюсь к звукам в эфире. Сверчки. Жужжание мух. Будто шепчет что-то в траве. И тут я понимаю, что это не в траве, это бабенка с желтым шарфиком шмыгает где-то у меня за спиной.

– Помогите мне затащить их в кузов, – говорю я.

Не отвечает.

Оборачиваюсь.

– Вы меня слышите? Я говорю: помогите мне затащить их в кузов фургона. Быстро.

Она очень медленно, никуда не спеша, ковыляет из кустов и делает, как я говорю: берет мужчин за ноги, и мы, как две очень криворукие грузчицы, зашвыриваем их кулями в кузов. Красные Перчатки намного тяжелее Парня в Балаклаве, так что времени на него уходит примерно лет сто, но вот, наконец, они оба внутри, и я закрываю за ними двери.

Бабенка смотрит на меня. Видит все мое лицо. Я вспоминаю про шарф и натягиваю его как маску.

– У вас кровь.

– Я знаю.

– Он вас поранил?

– Нет.

– А ч-ч-то вы т-теперь будете д-д-делать? – шмыгает она.

– Теперь – вот это, – говорю я, пинаю фургон, и он послушно перекатывается через край карьера и исчезает в пустоте.

Шум просто невыразимый: фургон с грохотом кувыркается вниз по склону и бьется о стены карьера, пока не обрушивается на самое дно. А там (раз пошла такая пьянка) делает доброе дело и взрывается. Какая-то искорка попадает в бензин и – ШАРАХ! – сотрясается земля, и вспыхивает в темноте вся огромная яма каменоломни. Я нагибаюсь над краем, чтобы посмотреть, лицо охватывает жаром.

Тут я, конечно, осознаю, что до моей собственной машины пилить долбаные мили. Ну и начинаю шагать в ее сторону.

– Подождите, – говорит бабенка. – Куда вы идете?

– Домой, – отзываюсь я. – Куда ж еще.

Минут через десять ходьбы по проселочным дорогам я понимаю, что лицо у меня пылает так, будто его сплошь изжалили осы. Бабенка старается не отставать, каблуки торопливо цокают у меня за спиной.

– Вы же не бросите меня здесь?! – восклицает она.

– Вы можете идти как-нибудь не так шумно? – спрашиваю я, на секунду останавливаясь, из-за чего она врезается мне в спину.

– А они точно умерли? – спрашивает она.

– Хотите вернуться и проверить?

– Нет.

Мы идем дальше.

– Все плохо, – говорю я. – Нас сто пудов увидят. На этот раз вышло слишком неосторожно. Нарушила все правила. Идиотка.

– В каком смысле – на этот раз?

– Заткнитесь.

– Вы что, не в первый раз это делаете?

Я не отвечаю.

– Вы спасли мне жизнь, – говорит она.

– Ага, спасительница.

– Нет, правда. Если бы не вы, они бы меня…

– Вас там вообще не должно было быть.