— Рад тебя видеть, Джастина, — улыбнулся мистер Пэрри.

С мамой я часто сюда захаживала, а с отцом мы давно здесь не появлялись, проще было покупать все необходимое в новом супермаркете: фрукты, овощи, мясо.

— Не мешало бы тебя подкормить. — Мистер Пэрри, подмигнув, протянул мне ломтик любительской колбасы, совсем как в детстве; я поблагодарила и съела. — Как вы там управляетесь?

— Хорошо, спасибо, — ответила я. От колбасы осталась жирная пленка на руках и губах. Я смотрела на весы, пока мистер Пэрри отрывал от толстого рулона кусок бумаги и заворачивал шницель. Больше он ничего у меня не спросил.

Примерно в это время начались кражи, хоть вначале мы ничего не заподозрили. У Карла пропал ластик с роботом R2D2, у Линн Пэрри — полосатый шарф, который она связала сама, у Ванессы Камински — прозрачный зонтик в форме купола. Джейсон Асофуа потерял штрих-корректор, а Джейсон Моретти сказал: красть такое — просто дурость, он же у тебя высох. У меня пропал ватный шмель, которого сделала для меня медсестра из зубного кабинета, он висел в парте, в дырке для чернильницы, и покачивался на веревочке всякий раз, если поднять крышку. Когда я принесла его в класс, Эми старалась скрыть зависть, но я заметила ее взгляд, когда раскачивала шмеля, чтобы он кружился и танцевал. Впрочем, у Эми тоже был подарок из зубного кабинета — немного ртути в прозрачной игольнице, если ее встряхнуть, она то разваливалась на серебристые шарики, то вновь соединялась. Все мечтали ее заполучить, но как раз она-то и не пропала.

Когда у меня потерялся шмель, я вытащила все учебники, поискала под партой, даже в пенал заглянула — но маленький пушистик с прозрачными крыльями и чернильными точками вместо глаз исчез, как и ручка с парома, подарок от мамы. У Паулы потерялся пластмассовый смурфик-лунатик, самый редкий в коллекции смурфиков, все о таком мечтали; мы уговаривали родителей заправляться на бензоколонках “Бритиш Петролеум” — только там продавались эти фигурки. Найдется, утешали мы Паулу, а она рыдала: нет, нет, он совсем пропал, да не просто пропал — украли. Но бывает же, что вещи теряются, так? То одно неизвестно куда девается, то другое. А мы еще дети, растеряши, разве нет? А потом и у миссис Прайс кое-что пропало: средь бела дня исчезла из сумочки розовая перламутровая помада. Миссис Прайс глубоко опечалило, что один из нас вор; она-то думала, в школе Святого Михаила нам прививают совсем другие ценности. Мы все друзья — кто же крадет у друзей? Мы же одна команда — одна семья. Неужели вор рассчитывает уйти безнаказанным? Мистера Чизхолма она тревожить не хочет, но если надо, поговорит с ним. Мы слушали, опустив глаза, ведь миссис Прайс имела право подозревать любого из нас.

— Говорила же я, у нас завелся вор, — сказала Паула, упиваясь своей правотой, хоть никакая правота смурфика-лунатика не вернула бы. Ее отец все заправки в городе объездил в поисках такого же, но такие больше не продавались. Зато Паула из-за слез осталась вне подозрений — впрочем, откуда нам знать, что она не притворялась? Все мы украдкой наблюдали друг за другом, каждый приглядывал за своими вещами. Катрина Хауэлл обвинила Селену Котари — дескать, та нарочно оставила дома свои маркеры, а нам сказала, что их украли, чтобы никто ее не заподозрил, но доказательств у Катрины не было, а то, что она все свалила на Селену, само по себе подозрительно.

Однажды утром, когда мы ждали миссис Прайс, Рэчел Дженсен шепнула Джейсону Асофуа, что Эми единственная, у кого ничего не пропало.

— Да ну, неправда, — вмешалась я.

— Что неправда? — спросил Джейсон Дэйли, и Джейсон Асофуа зашептал ему на ухо. — Вот как? — отозвался Джейсон Дэйли и передал Джеки Новак.

Все они посмотрели на Эми.

— Что такое? — спросила она.

— У всех что-то украли, а у тебя — нет, — сказала Рэчел Дженсен.

Весь первый ряд обернулся.

— А у Доминика? — спросила Эми.

— У меня двух машинок не хватает, — сказал Доминик.

— Ну а Брэндон?

— У меня губная гармошка пропала.

— Видишь? — спросила Рэчел.

— Это ни о чем не говорит, — возразила Эми.

Джейсон Моретти сказал:

— Мама говорила, твой отец ее однажды обсчитал. Теперь приходится сдачу каждый раз проверять.

— Мой папа... — начала Эми, но Натали О’Кэррол перебила:

— Они кладут гнилые фрукты поглубже в пакет, а те, что получше, — сверху. У нас в Новой Зеландии так не делают. Замечаешь только дома, когда уже поздно.

Карл, пальцами растянув уголки своих красивых глаз, передразнил:

— Ты хотеть яблок? Сочный, свежий яблок? Покупать дешевая-дешевая!

Все засмеялись, подхватила и Эми — значит, не обиделась, рассудила я. В разгар смеха вошла миссис Прайс. Мы встали, поприветствовали ее хором:

— Доброе утро, миссис Прайс! Да хранит вас Бог, миссис Прайс!

— Что смешного? — спросила она.

Я вспыхнула, сама не знаю отчего.

— Джастина?

Я взглянула на Эми, та смотрела в окно.

— Карл строит рожи, вот и все, — ответила я.

Миссис Прайс сделала нам знак садиться.

— Пусть будет осторожнее. — Она улыбнулась. — Сколько веревочке ни виться, все равно концу быть.

На большой перемене я пошла на площадку, но Эми в трубе не было. Карл и компания мальчишек швырялись камнями в крону грецкого ореха, а Мелисса и Паула сновали туда-сюда, подбирали сбитые орехи и складывали в кучку.

— Эй, Джастина! — окликнул Карл. Я думала, он на меня злится, ведь я на него наябедничала миссис Прайс, но он предложил: — Хочешь попробовать? — и протянул мне камень.

Камень был гладкий, как птичье яйцо, и хранил тепло его ладони. Я посмотрела наверх, в гущу изумрудных листьев, напоенных солнцем, светом.

— Давай, — подзадоривал меня Карл, — разнеси тут все! — Фраза прозвучала как в кино.

— Ага, разнеси тут все! — подхватила Мелисса.

Мне вспомнилось, как я кинула Бонни теннисный мячик и ветер отнес его к обрыву, где внизу камни, острые точно бритвы. Как Бонни помчалась следом, но вовремя остановилась. Я взвесила камень в руке и швырнула со всего размаху. Два ореха шлепнулись на землю. Со второй попытки я сбила еще орех.

— Она лучше тебя кидает. — Джейсон Моретти толкнул Карла в плечо.

— Заткнись, — сказал Карл — но он смотрел на меня с полуулыбкой, склонив голову набок, будто у него что-то на уме. Глаза его искрились на солнце золотом. По коже у меня забегали мурашки, словно меня облепили сотни бабочек, трепеща крохотными крылышками. Потом, когда Джейсон Моретти и Джейсон Асофуа снова стали кидаться камнями, подбежала сестра Бронислава.

— Дети, дети! — кричала она, а черная ряса полоскалась позади нее, словно крылья. — Это очень опасно! Кто-нибудь покалечится!

Миниатюрная темноглазая полька, одна из последних монахинь в монастыре, она вздрагивала от громкого шума, потому что в Польше во время войны на ее глазах расстреляли всю ее семью. Так говорили, так мы передавали друг другу шепотом, и это, скорее всего, была правда: те, у кого здесь учились старшие братья и сестры, рассказывали, как однажды на большой перемене она присматривала за детьми на площадке и, услышав хлопок в двигателе проезжавшей мимо машины, спряталась за тракторными покрышками. Монахини больше не вели у нас уроков, но по-прежнему за нами приглядывали во время игр, учили нас пению, народным танцам, давали индивидуальные уроки красноречия — для тех, кто хотел сойти за выходцев из другой, более образованной среды. Сестра Бронислава учила нас в первом классе, и в первый день, когда мама привела меня в школу и ушла, я не могла от нее отцепиться — зарылась лицом в ее длинную черную рясу, а она погладила меня по голове и разрешила поиграть с четками, висевшими у нее на поясе. Потом сказала: “Ну хватит плакать” — и усадила меня за парту. Во время пасхальной службы она каждому из нас дала по вареному яйцу, расписанному цветами и птицами, яйцо положено было съесть, но у меня рука не поднялась ломать красивую скорлупку, и оно испортилось.

Мальчишки выронили камни.