А странные совпадения и таинственные происшествия между тем не прекращались. Просидев несколько часов за изучением психосоциального аспекта депрессии, я садился в машину прокатиться и проветриться — и немедленно ловил по радио песню Psychosocial группы Slipknot. Набивал на клавиатуре словосочетание «буква закона» — и тут же слышал его в телевизоре, причем в совершенно случайном контексте. Поздно вечером я описывал сцену, когда увидел женщину в красном, кормящую в сумерках голубей, и в тот самый миг, когда я написал слово «голубей», я поднял глаза и встретился взглядом с мамиными старинными статуэтками голубей, пристроившимися на углу стола, а висящие в комнате китайские колокольчики вдруг ожили от сильного порыва ветра.

После того как я два часа описывал сцену, в которой фигурировало зеркало на четырнадцатом этаже, зеркало в моей спальне упало со стены: сломалось одно из креплений. Две недели мы вообще не говорили о зеркале. А потом в ту самую ночь, когда я снова принялся за «зеркальную» сцену, мама вдруг вспомнила о нем. Более того, она упомянула зеркало в тот самый момент, когда я писал слово «зеркало», и я, подняв глаза, увидел себя в зеркале гостиной.

Подобное происходило снова и снова, чуть ли не каждый день, два года кряду. Я дошел до точки, когда объяснить происходящее при помощи здравого смысла стало невозможно. Я не знаю, что представляет собой синхроничность. Возможно, это осмысленный архетипический нарратив, обеспечивающий пока неведомую нам космическую связь сознания с материей. Или же это эволюционный защитный механизм, средство распознавания паттернов, служащее людям для извлечения смысла из окружающего их информационного хаоса.

А потом Дред — бывший постоялец Cecil, убежденный в том, что в отеле было совершено преступление, а служащие что-то скрывали, — пропал, его телефон перестал принимать звонки. То же произошло с Генри, другим бывшим постояльцем, который вывел меня на Дреда. Самым разумным объяснением было то, что оба не платили за мобильную связь, и их отключили. Но я не мог не подозревать чего-то худшего, особенно после того, как другие бывшие постояльцы признавались мне, что боятся мести со стороны отеля и поэтому не будут ничего рассказывать под запись.

Дело Лэм окружено совершенно отчетливым ореолом запретности, и этот ореол простирается гораздо дальше нежелания детективов сотрудничать. Одна сетевая расследовательница написала мне, что отправила своей подруге-юристу, с которой часто консультировалась во время своих изысканий, вопрос по делу Лэм. Подруга всегда была с ней искренней и доброжелательной, но в этот раз ответила, что сетевым расследователям нужно прекратить заниматься этой историей.

Я не ожидал такого уровня секретности. Я рассчитывал, что со временем добьюсь определенного доверия у полиции Лос-Анджелеса и кто-нибудь из руководства Cecil наконец даст объяснения. Если им нечего скрывать, рассуждал я, то в их интересах прояснить ситуацию. Порядочная компания, обвиняемая в коррупции или халатности, должна бы охотно говорить о ключевых моментах широко обсуждаемого дела, чтобы отмести вредные слухи и конспирологические теории.

Я ошибался. Атмосфера секретности лишь сгустилась. Участники игры удвоили ставки. Детектив Стернс занял «твердую позицию», наотрез отказавшись обсуждать дело. Все три главных источника информации — семья, отель и полиция — словно воды в рот набрали. Молчание было столь непроницаемым, столь оглушительным, что казалось организованным специально.

Даже соседки Элизы по комнате не дали никаких комментариев. Как будто их вовсе не существовало. У нас есть веские основания полагать, что это не так, поскольку директор отеля Эми Прайс подтвердила: изначально Элиза поселилась в комнате на пятом этаже вместе с другими женщинами, но ее переселили из-за жалоб соседок на странное поведение. У меня ум за разум заходит от того, что по этим женщинам нет никакой информации — ни единого интервью. Даже имена их неизвестны.

Эти женщины могли бы оказать неоценимую помощь в расследовании. Они наверняка могли бы рассказать об Элизе и помочь определить, был ли у нее маниакальный или психотический эпизод, и если да, то насколько серьезный.

Пол Бревик, сетевой расследователь, выложивший на своем YouTube-канале Lepprocommunist несколько видео с разбором дела Лэм, сказал мне, что говорил со служащим Cecil, и тот сообщил, что Элиза носилась по отелю, маниакально хохоча. Это звучит как экстремальная версия линии поведения, которую Элиза описывает в своем блоге, когда в странном, намеренно эксцентричном духе рассуждает о способах завести новые знакомства. Бревик, полагавший, что смерть Элизы была несчастным случаем, и критически относившийся к теориям убийства, счел это заявление очередным доказательством того, что Элиза в ночь своей гибели находилась в тяжелом, психически неадекватном состоянии, и с его точки зрения это исключает преступление.

Соседки Элизы по комнате могли знать, общалась ли она с другими постояльцами или служащими отеля (может быть, с кем-то из старожилов с четырнадцатого этажа или с охранником) и не угрожал ли ей кто-нибудь. Эти женщины могли бы заполнить множество пробелов в расследовании, но их словно вычеркнули из дела Элизы. Они — настоящие призраки, вымышленные персонажи. Для меня является абсолютной загадкой, почему в первые дни следствия — когда полиция просила граждан о содействии и наверняка опрашивала этих женщин (хотелось бы надеяться, что так) — репортеры не сумели понять, как важны свидетельства соседок Элизы, и не уговорили их высказаться публично.

Вот вопиющие примеры всепроникающего аномального молчания, пронизывающего одно из самых обсуждаемых дел столетия.

У этого молчания могут найтись разумные причины. Но учитывая уровень истерии, уже поднявшейся вокруг дела Лэм, я не вижу достаточных оснований, чтобы не ответить на несколько простейших вопросов и успокоить растревоженную общественность. Именно так поступает правительство во время коррупционных скандалов, а молчание лишь усиливает царящее в народе недоверие и плодит конспирологические теории, способные циркулировать среди людей десятилетиями.

Я понимаю, почему не желают говорить о деле родные Элизы, и именно поэтому я предпринял лишь одну робкую попытку выйти с ними на контакт. Как я отмечал ранее, журналисты и сетевые расследователи осаждали семью Лэм годами. Один особенно конспирологически настроенный расследователь рассказал мне, что представительница семьи сообщила ему по электронной почте, что родители Элизы продали семейный ресторан в Ванкувере и вернулись в Гонконг, а сестра Элизы осталась в Канаде. По словам моего собеседника, семья удовлетворена выводами следствия и не желает предпринимать никаких усилий для его возобновления, хотя они не станут возражать, если этим займется кто-то еще.

Я не счел этот источник заслуживающим доверия, однако посетил ресторан в Ванкувере и лично поговорил с его руководством; мне подтвердили, что семья Лэм продала бизнес пару лет назад. Что же до остального — кто знает? Хотя возобновить следствие трудно без взаимодействия с родными жертвы, они имеют полное право хранить молчание, если это помогает им сохранять душевное здоровье и справляться с травмой. Они пережили худший кошмар любого родителя, а затем наблюдали, как этот кошмар превращается в публичный спектакль.

Я не жду, что они прочтут эту книгу, но надеюсь, что смогу переломить сюжет и превратить отвратительную потеху в призыв к действию. У этой миссии есть два этапа, о них я вскоре расскажу.

В канун 2019 года, когда большая часть человечества веселилась, я сидел в ночи над рукописью. Мне уже дали щедрую трехмесячную отсрочку. Теперь я укладывался в срок. Пришло время раскрывать карты.

Сведя воедино свои расследовательские находки, я понял, что мне не хватает веских доказательств. У меня не было ни орудия убийства, ни признания, не было даже подозреваемого (по крайней мере, я никого не желал обвинять официально), однако накопилась маленькая гора косвенных улик, на вершину которой я водрузил орлиное гнездо своих последних откровений.