Пока же, тем не менее, голос оставался. Дочь жила у него в памяти, и удивления это совершенно не вызывало. Ведь ближе Габриэллы в жизни Патрика никого и не было. Отнюдь не по его сознательному выбору. Просто так получилось. Габи была таким милым, таким прекрасным ребенком. Бывало, он катил ее в коляске по Сентр и наблюдал, как лица прохожих озаряются радостью, стоило им встретить ее улыбку. Первые двенадцать лет дочери выдались одним долгим погожим деньком. Ей все давалось легко. Друзья и школа. Скрипка. Футбол и танцы. Если истерики и хандра и случались, Патрику они не запомнились.
Изменения начались в тринадцать лет. Внезапно Габи стали одолевать внезапные смены настроения, мечущиеся между продолжительными приступами плача и едва ли не истеричным воодушевлением. У нее развились скрытность и подозрительность. Отношения с матерью, Лили, обрели откровенно токсичный характер. На прикосновения Патрика она реагировала, словно подвергаемая регулярным избиениям собака. С трудом веря в происходящее, сгорая от стыда, он вдруг обнаружил, что избегает общества собственной дочери.
Поначалу они с женой относили перемены на традиционные потрясения полового созревания. Однако все это оказалось лишь цветочками. Питаться Габи стала лишь спорадически. Под ее кроватью обнаружились пустые винные бутылки. А потом последовали прижигания: ни с того ни с сего девушку охватила навязчивая идея, будто у нее секутся концы волос, и она решила бороться с напастью, плавя их зажигалкой. С тех пор дом периодически наполнялся вонью паленых волос. Они могли ужинать или смотреть телевизор, и вдруг, словно привидение, вплывал запах. Конфискация спичек и зажигалок ничего не давала. Патрик и Лили жили в постоянном страхе, что дочь сожжет себе голову, а то и весь дом. Они боролись с ней, наказывали ее, наивно полагая, будто это всего лишь плохое поведение, что все эти выходки Габи способна контролировать, в то время как это были первые симптомы болезни, в конце концов и прикончившей ее.
За лечение взялись лишь после четырнадцатилетия. Сменили с полдесятка психотерапевтов, настолько же благожелательных, насколько и неэффективных. Консультанты ловко жонглировали терминами вроде «депрессия», «компульсивное побуждение», «формирование идей», но были совершенно не способны добраться до сути проблемы. Тогда последовала череда психиатров с их чудодейственными средствами. «Эсциталопрам», «Лоразепам», «Клоназепам» – названия, словно позаимствованные из заклинаний какого-нибудь фэнтези-романа. Таблетки делали Габи сонной и послушной, вызывали сухость во рту, запоры и нарушения цикла месячных. Единственное, чего они не делали, – не приносили улучшения.
Ей исполнилось шестнадцать, когда она открыла для себя горько-сладкое спасение в опиоидах. Лили получила травму на занятиях кроссфитом, и примерно в то же время Патрик лечил зубы, что привело к избытку болеутоляющих препаратов в доме. Причем оба ими не пользовались – он глушил боль выпивкой, жене вполне хватало врожденной выносливости.
Они выкинули все остающиеся рецепты, но к тому времени было уже поздно. Дочь распробовала запретный плод. Раздобыть пилюли для нее не составляло особого труда. На протяжении нескольких месяцев Патрик и Лили понятия не имели о происходящем, ослепленные внезапно наступившей безмятежностью Габи. Однако ее рецепторы становились все прожорливее – предложение не удовлетворяло спрос. А потом последовал провал у Скотти Пэрриша, и отрицать действительность стало уже невозможно. Габи уносило все дальше и дальше. Она могла спать целыми днями, а потом не спать вовсе. «Еще! – требовал ее изголодавшийся мозг. – Еще!»
На выручку пришел героин. Средство оказалось гораздо дешевле и доступнее лекарственных таблеток. Что было новостью для Патрика, у которого данный наркотик неизменно ассоциировался с бедняками и богемными изгоями, в то время как в действительности закладки с героином увешивали величавые клены и дубы по сонным пригородам – созревшие и готовые к сбору. Шприцы можно было приобрести в аптеке.
Габи исчезла прямо на глазах, и вместо нее появилась ушлая самозванка, лгавшая, воровавшая и пропадавшая на несколько дней кряду. С грехом пополам она окончила школу, после чего поступила в Барнардский колледж. Скрестив пальцы на удачу, родители надеялись, что перемена обстановки пойдет ей на пользу. Но уже через два месяца им позвонил декан и сообщил о пропаже дочери. Через некоторое время Патрик выследил ее в замызганном мотеле в Лонг-Айленде. Габи вернулась домой, однако вскоре уже снова ошивалась по улицам: опустившаяся девушка в поисках исцеления. Одному богу известно, куда ее заносило в течение тех последних отчаянных полутора лет. Впрочем, родные края она определенно не покидала, поскольку всегда оказывалась достаточно близко, чтобы вызвать Патрика забрать ее и дотащить до центра детоксикации, когда дела принимали скверный оборот. Потом страховка закончилась, и они спустили почти сорок тысяч долларов на два бесполезных реабилитационных курса. Не помогло. Ничего не помогало.
Именно в тот период Патрик и осознал, что виноват в происходящем с Габи он сам. То было его наследие дочери, в сравнении с которым меркли переданные ей внешность и сообразительность, подверженность солнечным ожогам и стремительная походка. Пагубный ген, пронизывающий всю его родословную – убивший деда в сорок два, поразивший дядюшек, бесчисленную дальнюю родню и, чего греха таить, его самого, – теперь перешел и к Габи. От него. Другого объяснения просто и быть не могло. В ней души не чаяли, ее должным образом воспитывали. Никаких психологических травм, никакого небрежения. Она была сущим ангелочком. Это была болезнь. Которую передал ей он.
Он жаждал каким-нибудь образом остановить скатывание дочери, вот только было уже поздно. Рак развился до неизлечимой стадии. И тогда, к своему бесконечному стыду, Патрик поддался искушению послать все к чертям. В то время как первые несколько исчезновений дочери ввергали его в жуткую панику, под конец новости о ее очередном бегстве он воспринимал с затаенным облегчением. Несколько раз складывалось так, что он знал об угрожающей Габи опасности, однако и пальцем не пошевелил, чтобы уберечь ее. Мог отыскать дочь, однако отсиживался дома. Измученный, ослабевший и малодушный, он уступил болезни, которую сам же ей и передал.
В конце концов он и вовсе отрекся от Габи. Ее арест в «Хоул фудз» оказался для него последней каплей. Вместо того чтобы снова поместить ее в дорогостоящую клинику, Патрик позволил властям зашвырнуть ее в фургон и упечь в одну из жутких государственных психиатрических лечебниц. Как ни пытался он себя убедить, что то была жестокость из любви, на деле он просто сломался. На следующий вечер зазвонил телефон, и на светодиодном экране обозначилось название психушки. Патрик и Лили как раз находились на кухне, мыли посуду после очередного молчаливого, гнетущего ужина. Они переглянулись, он покачал головой, и она кивнула. Потом прослушали оставленное Габи сообщение – мольбы снять трубку. Телефон зазвонил еще раз, и кухню огласило новое послание, на этот раз куда более истеричное. Они сбежали из дома, укрывшись в мультиплексе на каком-то абсурдном боевике. По возвращении домой их поджидало шестнадцать новых сообщений. Патрик стер их, не прослушивая.
Через четыре дня нагрянула полиция. Он лежал в отключке на диване – к тому времени он уже пил не просыхая, устремившись в длительную погоню за забвением. Услышав трагическую весть, Патрик опустил взгляд и обнаружил, что на нем лишь один носок. Поскольку он явно набрался выше нормы, копы подвезли его. В больнице у него спросили, его ли это дочь. Его одолело искушение ответить: «Нет, даже близко не она».
По прошествии следующих нескольких дней, за которые он перенес похороны и все им сопутствующее, на него снизошло ужасное осознание.
Он обманул ожидания Габи. Ни больше ни меньше. Вина лежала на нем. Он приходился ей отцом, а отцы спасают своих детей. Отцы не вздыхают украдкой с облегчением, когда их дочери пропадают в глухомани, прихватывая с собой и свои мучения. Отцы отвечают на телефонные звонки. И отцы не дрыхнут на диване, когда их дочь наконец-то усмиряет свою бездонную и непостижимую боль, в то время как в нескольких метрах от нее чужие дети уплетают «Хэппи мил». Он обманул ее ожидания, и никто – никакой эрудированностью, никаким опытом и никакой проницательностью – не сможет его в этом разубедить.
