«А ещё она терпеть не может, когда с ней обращаются как с обычной смертной, – думает Холли. Когда не получает обслуживания класса А».

Холли говорит:

– Я должна была это сделать.

Корри качает головой:

– У тебя своя работа, у меня своя. Просто… всего так много, за всем нужно уследить.

Холли удивлена тем, насколько сильно её злит такое поведение Кейт, хотя она уважает её за смелость и прямоту. Отчасти потому, что сама бывала на месте Корри – как сказал бы Джон, она это чувствует – но больше всего злит просто несправедливость. Этой молодой женщине плеснули в лицо отбеливателем, и только благодаря собственной смекалке она не вдохнула споры сибирской язвы. Всё, что пришлось пережить Кейт, – это кровь и внутренности на чемоданах. Она даже одежду не заменила. А Корри всё это время была рядом. И за всё это – получить выговор за забытое раннее заселение.

Холли говорит:

– Это несправедливо.

Корри бросает на неё взгляд, и выражение лица Холли её явно пугает.

– Не говори ей ничего! Только не это! Не подставляй меня! Я понимаю, как тяжело сейчас Кейт. Правда понимаю.

Чего Корри не понимает – так это того, что Холли в принципе не способна пойти к Кейт Маккей и сказать ей в лицо: «Вы плохо обошлись со своей ассистенткой, и это недопустимо».

Холли смотрела в лицо заряженному пистолету; по меньшей мере дважды сталкивалась с существами, существование которых не объясняет ни одна наука. Дело не в том, что ей не хватает храбрости. Ей не хватает элементарного чувства собственного достоинства, чтобы уличить кого-то в жестокости или несправедливости. Возможно, она никогда не сможет это сделать. Это куда более глубокая трещина в характере, чем её нелюбовь к купальникам. И она не знает, как это исправить.

«Ну и ладно, – говорит себе Холли. – В конце концов, я всего лишь ещё одна сотрудница».

И тут же начинает себя за это презирать.

– Я ничего не скажу, Корри. Но это... отвратительное поведение... – И, увы, максимум, на что она способна: – Очень неприятно.

Корри кладёт руку на запястье Холли.

– Нужно учитывать, под каким давлением она живёт уже много лет. Всё началось с тех пор, как она ушла из городского совета Питтсбурга – из-за того голосования, когда пытались убрать из школьных библиотек книги с так называемой гомосексуальной пропагандой…

– Я в курсе, – говорит Холли. – Я читала её книги, Корри.

– Но настоящий поворот был, когда Верховный суд вынес решение по делу «Доббс». Когда передали решение по абортам штатам. Вот тогда для неё всё и началось. Теперь это для неё – борьба за каждый штат. Мобилизация избирателей. Обличение мужчин у власти, у которых религия едва прикрыта фиговым листком. Да, она немного зациклена. Может, все, кто по настоящему предан идее, такие. И как же они её ненавидят. Заголовки вроде «С*ка вернулась» в «Брейтбарт» – букву «у» заменяют звёздочкой, чтобы читательницы-Карен не обиделись.

Холли ненавидит слово «Карен», используемое как оскорбление. Считает, что оно мало чем отличается от «жида» или «даго» – ярлыки, которые говорят: не думай, просто ненавидь. Но она этого не озвучивает. Корри на взводе – пусть выговорится.

– А соцсети – ещё хуже, – продолжает Корри. – Мемы, где лицо Кейт на арбузе, разлетающемся от выстрела из ружья. Кейт, делающая нацистское приветствие. Её обвиняют, будто она заманивала несовершеннолетних на остров Эпштейна…

Про то, что она якобы делала себе инъекции из овечьих желез во влагалище, чтобы оставаться молодой. Люди, которые раньше стреляли по мишеням с лицом Усамы бен Ладена, теперь стреляют по мишеням с лицом Кейт. Каждый вечер, выходя на сцену, она знает, что враги уже там – будут освистывать, ругаться. Но она смотрит им в глаза. И осаживает. С помощью юмора и храбрости. – Я знаю. Я видела.

Дело не только в этом преследователе. Тот парень с бейсбольной битой запросто мог бы отправить её в больницу – или вообще убить, если бы ты не пнула в его сторону тот стул и не сбила его с ног.

Холли это знает. И знает ещё кое-что: Кейт просто стояла. Её лицо на газетной фотографии говорит само за себя: «Такого со мной не может случиться. Я слишком особенная».

– Неудивительно, что ей время от времени нужно выпустить пар. Вот и всё, что я хотела сказать.

Холли не отвечает.

– Ты её не любишь, да? – спрашивает Корри.

Холли обдумывает, как лучше ответить. Наконец говорит:

– Я её уважаю.

Это правда. Но она всё равно считает, что Корри заслуживает лучшего.

Заслуживает.

Триг сидит у себя в домашнем кабинете. Радио, как обычно, настроено на «Биг Боб», но он почти его не слышит. Какой-то местный недоумок коротает воскресенье, ведя шоу с телефонными звонками, где вперемешку идут объявления «куплю-продам-обменяю» и политика.

Тем временем у Трига – пачка страховых форм, которые нужно заполнить. Три экземпляра для трёх разных юрлиц. Вот уж словечко! Только в страховой компании с говорящей задницей по имени Бастер могли бы называть людей «юрлицами».

«Неделя и так была бы загруженной, даже если бы я не убивал людей», – думает он… и не может не рассмеяться. Слава Богу, чувство юмора ещё живо. После смерти Анетт МакЭлрой у него осталось всего несколько ниточек, связывающих с реальностью – и это одна из них.

«Сенсаюма,[608] – слышит он голос отца-призрака. – Где твоя сенсаюма, Триги, старина Триггер?»

Он ласково сжимал ему руку или – если был пьян или в дурном настроении – хлопал по голове. Иногда, когда на хоккейной площадке «Холман» у другой команды было численное преимущество, отец сжимал руку Трига так сильно, что оставлял синяки, и отпускал только когда преимущество заканчивалось.

И если бы он потом показал папе эти синяки, сказал бы тот: «Где твоя сенсаюма, Триг?» Конечно, сказал бы. А мама? Мама уже ушла. Остались только папа и Триг. Она ушла, дружок. Просто ушла куда-то.

Ну, может быть.

Он смотрит на бумаги от Global Insurance, но не видит их. Слушает радио, где какой-то идиот пытается продать газонокосилку, но не слышит слов. Он думает о папе. Думает всё чаще. Думает голосом папы:

– Тебя поймают, Триггер, где твоя сенсаюма по этому поводу? То, что ты сделал сегодня – это настолько чертовски рискованно, что я даже не могу тебе объяснить. Ты хочешь, чтобы тебя поймали?

Может, какая-то часть его этого и хочет. Но большая часть хочет повторять это снова и снова. Ещё остались присяжные, чтобы нести вину, да и судья Уиттерсон тоже. Может, добавить и его? Конечно, если будет достаточно времени и возможностей. Почему нет? Финкель и Уэнтворт покончили с собой, и Бог наградил Кэри Толливера раком. Сколько ещё он сможет уничтожить? Его покойный отец уверяет, что времени мало, и Триг знает, что это правда... но почему останавливаться на тринадцати или четырнадцати?

На радио человек, продающий газонокосилку, говорит ведущему, что та, чьё имя рифмуется со словом «ведьма» всё же выступит в Бакай-Сити. Он называет её Кейт МакСлей. Триг отодвигается от старого компьютера, которому место в доме престарелых, и который он всё собирается заменить, и слушает.

– Ты говоришь о болтливой феминаци, – говорит ведущий.

– Верно! – отвечает звонивший. – Настоящие американцы будут в Дингли-парке, смотреть, как копы и пожарные играют в софтбол ради благотворительности...

– Не говоря уже о Сестре Бесси, которая будет петь национальный гимн, – вставляет ведущий. – Это важно.

– Да, какая-то чёрная женщина, – пренебрежительно говорит звонивший. – Но фальшивые американцы будут в Минго, слушать, как МакСлей говорит о том, что убивать младенцев нормально, и что нормально позволять своим детям вырасти странными.

– Ты имеешь в виду геями, – смеётся ведущий.

– Гей, педик, называй, как хочешь. И отбирать у них оружие! Я считаю, кто-то должен выстрелить в неё. Один выстрел в голову – и бац, проблема решена.