Она снова начинает всхлипывать. Мне становится холодно. Потом жарко, потом снова холодно. О боже.

– Что случилось?

– Ты помнишь, как она любила воду? – спрашивает Роберт. Я киваю.

В тот день в Пул-Харбор мне пришлось снова и снова выводить ее из моря; Коко всегда была рада просто посидеть на песке, но Руби всегда хотела в воду: зайти чуть глубже, пойти вброд, ощутить, как вокруг плещутся слабые волны от лодок, то и дело рискуя оказаться слишком глубоко. Я помню, как думала, что она уже через несколько недель научится плавать. Водный ребенок.

– Она просто хотела поплескаться, – говорит Мария. – Она не нарочно. Но Коко не хотела плыть. Тогда Руби подтолкнула ее. Ни круга, ни нарукавников – ничего, что помогло бы Коко удержаться на плаву. Руби даже не понимала, что натворила, когда я их нашла. Она думала, что Коко научилась плавать под водой, что она была на дне бассейна, потому что… ох…

Роберт обнимает ее.

– И мы не могли, – говорит он. – Мы просто не могли. Твой отец был раздавлен. И мы думали, знаешь… чья это вина. Не только Руби, но и его. Его, вероятно, посадили бы, хотя ничего из этого не было… преднамеренным. И мы смотрели на Руби и думали: «Бедный ребенок, бедный, бедный маленький ребенок, она такая маленькая». Представь, что тебе придется нести это бремя до конца жизни. Ребенок, который убил свою сестру. И Клэр. Как она будет жить, зная, что произошло? Жить с дочерью, которая убила вторую дочь? Ты видела ее. Она и так хрупкая…

– Это было идиотское решение, – говорит Мария. – Но мы пребывали в полной растерянности. Все плакали, и все эти мысли – о других детях, о том, как мы все объясним. И Руби. Она просто сидела там, улыбалась и думала, что она молодец. Хотела вернуться в бассейн. Когда спустился ее отец. А он не мог даже смотреть на нее.

– Так вы…

Я помню их. Глупые, маленькие, только наполовину сформировавшиеся щенята. О боже, бедная маленькая Коко. Иногда мне снятся сны, в которых я тону. Вдох, этот последний вдох, становится все больше и жжет легкие, когда пытается вырваться наружу; попытка всплыть на поверхность. Было бы лучше, если бы я не знала, что это такое? Если бы я не понимала, что такое смерть?

Я чувствую, что по моему лицу текут слезы. Думаю о Руби, которая плачет наверху, ей и так тяжело быть выжившей. Я не могу этого сделать. Не могу рассказать ей.

– Все это было в такой спешке, – говорит Роберт. – Никто из нас ничего не соображал.

– Вы говорите, что… избавились от тела?

Слова звучат мерзко. Как в полицейском отчете, зачитанном в новостях. Так поступают гангстеры, или насильники, или мужчины, которые не хотят расходов и неудобств, связанных с разводом. Не мы. Не такие люди, как мы.

Они оба молчат. Оба думают о том, что натворили, как это должно выглядеть в глазах всего мира.

– Да, – говорит Роберт в конце концов.

Я не хочу знать. Не хочу знать, как они это сделали, что именно они сделали. Я вспоминаю их всех в те выходные: блестящих, красивых, уверенных в себе людей, настолько уверенных в своем месте в мире, уверенных в том, что деньги и статус защитят их от всего.

– Это было глупо, – говорит Мария. – Я знаю, ты думаешь, что мы поступили глупо. Но нам нужно было принять решение до того, как проснутся другие дети. Я думаю, отчасти это и стало причиной. Просто мысль о том, что другие дети, все эти маленькие дети, проснувшись, узнают, что такое смерть. Я знаю. Мы были наполовину не в себе и делали то, что считали нужным. Мы не хотели, чтобы эта бедная маленькая девочка выросла такой.

Я все еще в шоке. Словно отдалилась от своих же мыслей.

– И вы думали, что так… лучше? – спрашиваю я медленно.

– Наверное, в то время мы так и думали, – говорит Роберт. – А потом, когда все было сделано, и вся эта история превратилась в снежный ком, и все стали искать ее, и весь мир наблюдал, стало уже слишком поздно отступать. Что мы могли сказать такого, что не закончилось бы тем, что все мы оказались бы в тюрьме, а Руби навсегда заклеймили бы убийцей в глазах всего мира?

Я качаю головой. Безумие. Это безумие.

– Но она не хотела…

– Я знаю. Я знаю. Говорю тебе, мы не рассуждали здраво. И для Клэр это было бы то же самое. Каждый раз, когда она смотрела на нее, она видела бы именно это, и как в таком расти?

– Я не знаю, что делать, – говорю я снова. – Я не знаю, что думать.

Я чувствую, как они оба смотрят на меня, ждут.

– Так Симона знает?

– Симона была там.

– И вы… Она помогала?

Глаза Марии снова наполняются слезами.

– Камилла, мы все помогали. Как только это случилось, как только все началось, мы участвовали все.

– И никто не пытался возражать? Ни один из вас?

– Я знаю, в это трудно поверить, – говорит Роберт, – но тебя там не было. И знаешь, когда ты в группе, ты просто…

– Чья это была идея?

– Твоего отца, – говорят они в один голос.

– Он был опустошен, – произносит Роберт. – Но все, о чем он мог думать, это о том, что произошедшее сотворит с Руби.

– И с тобой, – говорит Мария. – Вы были так молоды. Он вас всех так любил.

Со мной?

Я думаю. Что именно произошедшее сделало со мной? Стало ли хуже теперь, когда я знаю правду? Теперь, когда я знаю Руби почти взрослой, теперь, когда я чувствую ответственность за нее, теперь, когда она стала мне нравиться? Теперь она больше не аморфный сгусток, олицетворяющий мои обиды, а полноценный человек, который плачет по другим людям и рассказывает анекдоты, чтобы как-то выжить? Могу ли я уничтожить все, что она знает о себе, только ради того, чтобы открыть правду? Все, что знает Клэр? Если я что-то и знаю, так это то, что, несмотря на свои проблемы, эти двое любят друг друга, показывают это, спокойно относятся к этому – так, как не удавалось никому из моей семьи. Неужели я могу это разрушить?

И папа. Всю мою взрослую жизнь виновный во всем. Он хранил секрет, который, должно быть, разрывал его на части каждый день. Мысленно я называла его психопатом, нарциссом, пограничником, и все это перевернулось с ног на голову. Отсутствие эмоций, одержимость работой, постоянный контроль, хриплый смех, который всегда казался немного пустым… теперь все это выглядит иначе, интерпретируется иначе. Все мое представление об этом человеке изменилось, и теперь я смотрю на него через призму его отчаяния.

– Я не знаю, что делать, – повторяю я.

– Ты должна делать то, что считаешь правильным, – говорит Мария. – Мне очень жаль, что Симона взвалила на тебя это бремя. Если ты сможешь найти в сердце силы простить ее… Она плохо соображает, Камилла. Она так плохо себя чувствует.

– Я должен найти ее, – говорит Роберт.

Она кладет руку на его предплечье, гладит его большим пальцем. Смотрит на него с обожанием. Еще одна пара, которая любит друг друга, чьи жизни я могу разрушить.

– Конечно, – говорю я. – Я должна пойти и найти Руби. Я понимаю, что Симоне нездоровится, но Руби ужасно расстроена.

Не знаю, что делать. Я совершенно не знаю, что делать.

Супруги Гавила выезжают в половине пятого. Они собирались отбыть сегодня днем и, несмотря на то что отплыли на пару часов позже, чем планировали, все еще надеются преодолеть семьдесят пять миль до Брайтона до наступления темноты. Их яхта может легко развить скорость в тридцать узлов, как только они пройдут Коуз, и, хотя ночи становятся короче, сумерки будут долгими. Остальные члены группы вздохнули с облегчением, когда они потащили свои чемоданы по дороге к гавани. Хоакин, безусловно, самое слабое звено в этом плане. Мальчики в самом деле не замечают столько, сколько девочки, но даже он в конце концов мог бы обратить внимание, что близняшка осталась одна.

Публичное действо истощило последние силы женщин. Дети ужинают в тишине: бутерброды с ветчиной, остатки выдохшегося апельсинового сока, горсть винограда на каждого. Холодильник почти пуст, но аппетита все равно ни у кого нет. Руби снова стала Руби, а Коко уже в постели. Детей очень легко обмануть. Они постоянно задают вопросы, но на самом деле их не интересует мир дальше их самих, они довольствуются самыми простыми ответами и тактикой отвлечения внимания. «Немного похоже на некоторых миллионеров», – думает Шон.