Чарли стонет.

– А это обязательно?

– Не волнуйся, Чарли, – говорит Мария. – Не думаю, что кто-то попросит пойти тебя.

– Ну правда. Это так отвлекает.

– Согласен, – говорит Шон. – Зачем мы вообще их родили?

– Ты же знаешь, что она просто пойдет сама, если мы откажемся, – произносит Имоджен.

Чарли хмыкает.

– Ну и что? Слушай, если люди хотят навязать свои ценности всем остальным, они должны понимать, что от последствий это их не избавит. Если хочет квохтать над спящими детьми – пусть.

Симона видит свой шанс.

– Я пойду! – щебечет она.

– Ни в коем случае, – говорит Шон, и она чувствует, как внутри разливается тепло от его заботы. – Прошлой ночью ты и так сделала намного больше, чем нужно.

– Да я не против. Иначе Клэр пропустит этот прекрасный ужин.

Она посмотрела в меню, что будет дальше, и увидела, что это шатобриан с трюфелями. После следующей закуски будет самое подходящее время улизнуть и заработать себе очки. Чтобы сделать то, что нужно, много времени не понадобится, а следующее блюдо – всего лишь сорбет из мангустина. Она не очень любит трюфели и понятия не имеет, что такое мангустин. И не будет сильно переживать, если никогда не узнает об этом.

– Ну, – говорит Шон, – смею предположить, что Клэр не будет сильно страдать, если пропустит ужин.

Линда хихикает. Со своего места Симоне видно, как она гладит бедро Шона. Симона пристально смотрит на Линду – ее поведение совершенно неуместно, это очевидно даже Симоне. Шон, кажется, ничего не замечает. Он просто тянется за бокалом и пьет свое вино, как император.

– Серьезно, – говорит она. – Я не против. Мне будет очень приятно. Это мой способ поблагодарить вас за такое удивительное гостеприимство.

Роберт сияет, а Мария излучает свое обычное теплое одобрение. «Вы видите в моем воспитании вашу заслугу, – думает Симона. – Хорошо. Мне нравится, когда меня одобряют».

– Ну, если ты настаиваешь, – говорит Имоджен.

По Линде непохоже, чтобы она помнила, что трое из спящих детей – ее собственные, или, во всяком случае, чтобы она беспокоилась за них. Возможно, большую часть времени она и в самом деле про них не помнит. Дети подолгу живут в доме бабушки и дедушки в Годалминге, чтобы их родители могли путешествовать и строить свои карьеры. Сейчас они здесь только потому, что бабушка захотела отправиться в круиз.

– Не буду бороться с тобой за эту честь, – говорит Линда.

Симона поворачивается к Шону и одаривает его взмахом ресниц.

– Кроме того, – игриво говорит она, – вы же знаете, что я сделаю для вас все, что угодно, да?

Шон тихо смеется и кладет руку ей на плечо. Ласково поглаживает ее кожу большим пальцем, отчего у нее по спине бегут мурашки.

– Ты просто маленькое чудо, да? – говорит он.

Телефон будит меня в половине девятого. Сначала я думаю, что это будильник – вчера у меня не было сигнала, – но это Индия. Там, где она сейчас, время коктейлей, хотя все, что я слышу, это грохот и шум проходящего поезда. Она единственная, кто звонит мне в эти выходные. Дело в неловкости? Или просто старое доброе «с глаз долой – из сердца вон»? Неужели у меня действительно нет друзей, которые помнили бы обо мне, когда меня нет рядом?

– Как дела? – спрашивает она. – О, я тебя разбудила?

– Да, – говорю я и пытаюсь вытряхнуть из мозга сонную дымку.

– Извини, – произносит она, хотя по голосу не скажешь, что ей жаль. Она так привыкла к своим подъемам в шесть тридцать, что ей и в голову не приходит, что другим людям может понадобиться сон. К концу жизни она будет гораздо богаче меня, в этом я уверена.

– Ну, как дела?

– Великолепно. Прошлым вечером я имела огромное удовольствие сидеть между Клаттерсраками.

Слышно, как она содрогается.

– И как поживают дорогие Клаттерсраки?

– Такие же, только еще хуже. Имоджен себя заламинировала, а Чарли приобрел оттенок свеклы. Они уехали, слава богу, в какой-то крутой отель в Ильфракомбе, если таковой существует. Не уверена, что сейчас смогу долго выносить Чарли.

– Он помрет следующим, – мрачно говорит Индия.

– Может, и нет. Ты никогда не догадаешься, кто вчера объявился. Джимми Оризио, единственный и неповторимый.

– Джимми Оризио? Он еще не умер?

– Ходячий труп. Я все жду, что он попытается меня укусить.

– А как там Невеста-Дитя?

– Она странная. – Я обдумываю свой ответ. – Нет. Очень странная.

– О.

– Относится ко всему этому как к какому-то соревнованию по гостеприимству. С истерическими припадками в перерывах.

– Ох…

– Мы с Руби и Джо не спали до двух часов ночи, мыли винные бокалы.

– Джо?

– Хоакин Гавила.

– Хоаки-и-и-и-и-ин! Да ладно? Каким он стал в наши дни? Все еще колотит по предметам палками?

– Не думаю. Из него получилась та еще горячая штучка, вообще-то. Глаза как у лани и все такое. Руби не могла говорить минут двадцать. Думаю, смена имени сделала его более привлекательным.

– И он моет посуду?

– Ага. Представляешь. Кто бы мог подумать.

– Предполагаю, что винных бокалов было немало.

– Совершенно правильно предполагаешь. Как ты?

– Хорошо, – говорит она и вздыхает. – То одно, то другое. Я очень удивлена на самом деле. В четверг я взяла выходной. Я не знала, что у меня остались слезы для Шона.

– У меня тоже! Я и понятия не имела!

– Но мне интересно…

– Что?

– О чем мы плачем? Я имею в виду, мы же не будем скучать по нему.

Я задумываюсь. Она права. Когда я думаю о нем, то мысленно вижу его только в компании друганов. Конечно, он был такой живой и сильный, хватался за удовольствия обеими руками и выжимал из них все соки, но я не помню ничего из того, о чем говорят нормальные люди про своих отцов. Во всяком случае, с детства. Какая-то часть меня всегда считала, что все эти вещи – уловка, придуманная рекламными агентствами, как и День матери.

– Не знаю.

– Я постоянно просыпаюсь по ночам, вспоминая всю ту фигню, что он творил. Помнишь день, когда он свалил? И оказалось, что все его вещи вывезены, так что ему не пришлось возвращаться и забирать их. Вывозил все понемногу, чтобы она не заметила.

– Да.

Я помню, как мама стояла перед его шкафом, ящики которого были открыты и пусты. Помню его рабочий стол, совершенно чистый, за исключением телефона, причем рабочая линия была уже отключена.

– И он не попрощался, – говорю я.

– Нет, – откликается Индия, и я слышу, как она сдерживает свои эмоции. – Как бы то ни было, – продолжает она. Снова деловито. – Как у тебя дела с надгробной речью?

– О боги. Не очень хорошо. Это ужасно, когда понимаешь, что совсем не знаешь другого человека, в то время как тебе придется говорить о нем на людях.

– О, я знаю. В прошлом году мне пришлось писать надгробную речь от компании для своего босса, и я поняла, что все, что я когда-либо знала о нем, – это то, что он был довольно седым человеком, который передавал мне папки и высказывал свое мнение. Спасибо господу за Google. Мне пришлось завести аккаунт в LinkedIn, чтобы узнать, в каком университете он учился.

– Боже, а в каком университете учился папа?

– Серьезно, Милли? Ты настолько забыла? Шеффилд. Вместе с Робертом.

– Хорошо. А что мне делать с женами? То есть двоих можно быстро проехать, но четыре – уже смахивает на комедию, не так ли?

– Ну, Линда могла бы стать трагедией, от которой его спасла Симона, – говорит она. – Так что минус одна. И я не думаю, что мама или Клэр будут на похоронах.

– Нет.

– Ну, для мамы оставим старые добрые непримиримые разногласия. А Клэр… О господи, ты же не можешь обойтись без упоминания Коко, да? Кстати, как поживает Дьявольское Отродье?

И в этом вся суть сестер. У вас есть все это – эти общие воспоминания, общий язык, который знаете только вы двое. Мы абсолютно разные, Индия и я, но мы всегда будем связаны друг с другом, потому что мы единственные люди, которые знают, как все было на самом деле.