Она подходит к их группе и видит, на чем они сосредоточили внимание. Это медуза размером с обеденную тарелку, глубоководное существо, выброшенное на берег бог знает откуда. Она по-своему красива: полупрозрачная, белая, с внутренним кругом бледно-розового цвета. И Индия разрезала ее ножом. Как будто это торт.

– Смотри, – говорит она. – В ней есть пузырьки воздуха. Наверное, так она плавает. Как, черт возьми, она достала там воздух?

– Я думаю, они рождаются такими, – замечает один из парней.

– Да, но воздуха должно становиться больше, когда медуза растет. Разве ты не видишь? Откуда она его берет?

– Ты уверен, что она мертва? – спрашивает Симона.

Один из мальчиков поднимает голову, смотрит на нее и явно не впечатлен.

– Теперь точно, – говорит он и жадно смотрит на Милли. – Кроме того, она ничего не чувствует. У медуз нет мозга. Это единственные животные, у которых его нет.

– Ну, не единственные, – отвечает Милли, пристально глядя на Симону, и вся группа разражается смехом.

Симона чувствует, как горят ее щеки.

– Это Симона, – говорит Индия, и снова та слышит в ее голосе некий сарказм, который, как всегда, ей недоступен.

– Привет, Симона, – произносит самый младший из мальчиков, и она снова чувствует искру веселья между всеми ними.

Она отправляет своих подопечных к остальным, а сама идет плавать. Плывет против течения двадцать ярдов и снова и снова повторяет свои ежедневные мантры. «Это ненадолго. Не надолго. Мне не нужны друзья. Мне не нужно их одобрение. Мне не нужны друзья. Мне нужен только Шон. Время, время, время. Все, что мне нужно – это чтобы прошло время. Однажды все это останется позади.

Никто не верит в любовь так, как я. Если бы я сказала им об этом, они бы рассмеялись. Они думают, что в пятнадцать лет ты еще не поумнела, не говоря уже о семи, но я всегда знала. Я просто знала. Так же, как я знала, как нужно есть или дышать. Я знала это тогда и знаю сейчас. И если я буду ждать, ждать, ждать, однажды он тоже всё поймет».

После того как Симона выходит из воды, тяжело дыша от напряжения, она неспешно собирается, уделяя внимание каждой детали, ведь скоро нужно будет возвращаться в дом. Она взяла с собой большую пляжную сумку со всем необходимым. Она прыгает и отряхивается – кожа липкая от влаги и соли, – снова влезает в белые шорты и завязывает топик на груди. На все тело наносит лавандовый лосьон – когда ей было десять, она слышала, как он восклицал, что ему очень полюбился этот запах на юге Франции; проверяет, не повредил ли песок ее педикюр. Распускает волосы из узла и медленно-медленно расчесывает их с небольшим количеством сыворотки, чтобы они гладким водопадом рассыпались по плечам и спине. Она достает зеркало и проверяет водостойкость своей туши. Красит губы нюдовой помадой. И только когда заканчивает и собирает свои вещи, она замечает, что смех, который доносится с пляжа, относится к ней.

– Боже, посмотрите на нее. Она сейчас задницу духами мазать начнет.

Парни неловко смеются. Они довольно безыскусны по сравнению с юношами, с которыми Милли и Индия тусуются в Кэмден-Тауне: разница, думает она, как между Лондоном и Солсбери, откуда они родом. Но все же это мальчики, и девятнадцатилетний Джош, самый старший из них, по-своему довольно хорош.

Индия потягивается в своем бикини, демонстрируя грудь с показной беспечностью. Рядом с ней Милли чувствует себя совсем юной и нескладной. Индия в шестом классе переехала в Кэмден и за год пребывания там опередила сестру. «Я еще не уверена, что готова к взрослой жизни, – думает Милли. – Сплошные новые люди, и они, наверное, уже годами ходят в ночные клубы и тому подобное. Наверное, мне стоит немного попрактиковаться, но – парни. Я не знаю, что с ними делать. Они не кажутся такими интересными, как девушки. Сплошной футбол и показуха». У Милли было несколько свиданок на вечеринках (потому что в Ковентри принято обжиматься на виду), но для нее эти парни были неуклюжими и несексуальными, их кожа – грубой, а пальцы – медлительными. «Все будет хорошо, когда я встречу кого-нибудь, кто мне понравится, – думает она. – Я просто более разборчива, чем Индия. Она действительно не кажется привередливой. Так забавно. Обычно это я хочу ускорить события, пуститься во все тяжкие и посмотреть, куда приведет приключение, но, когда дело касается парней, между нами как будто десять лет разницы».

– Так чем тут можно заняться вечером? – спрашивает она и смотрит на Джоша поверх солнцезащитных очков.

Люди часто сравнивают девочек-подростков с животными. В этом нет ничего удивительного: при виде этих длинных ног и больших глаз невозможно не вспомнить оленей, оленят и кошек. Ученицы двенадцатого класса на выставке в галерее, где я недавно была, покачивались в своих микроплатьях на головокружительных каблуках и казались мне похожими на небольшое стадо жирафов, слоняющихся по Серенгети.

Руби похожа на годовалого жеребенка. Годовалого жеребенка породы клейдесдаль. Она вбегает в комнату на огромных платформах, останавливается, фыркает и вскидывает гриву. Ладно, про фырканье я выдумала, но остальное так и есть. Когда она видит, что я одна, то на секунду паникует, отступает на пару шагов, отчего выглядит будто она неуклюже танцует гавот.

– О, привет, – произносит она.

Я поднимаюсь на ноги. Она возвышается надо мной. В этих туфлях она на пару дюймов выше шести футов.

– Привет! – говорю я.

Она делает неуверенную попытку улыбнуться, обнажая брекеты на обеих челюстях. Точно такие же, от каких пришлось страдать и мне, и Инди, хотя у Руби они странного голубого оттенка.

– Ты Милли.

– Да, это я.

– Ты выглядишь… иначе.

– Как и ты.

Еще как иначе. В последний раз, когда я видела Руби, она едва доставала мне до бедра. Тогда они с Коко были маленькими феечками, с губами бантиком и мягкими светлыми волосами, которые постоянно падали на их большие голубые глаза. Да, для желтой прессы Коко была идеальной жертвой похищения. Она олицетворяла все те фантазии белых людей (в которых они больше не признаются) о том, как могли бы выглядеть их дети. Я бы никогда, ни за что на свете не предположила, что одна из этих жутковатых маленьких близняшек вырастет и будет выглядеть вот так. Как, похоже, и художники, которые сделали постер с тринадцатилетней Коко к десятой годовщине ее исчезновения.

Таких, как Руби, называют «видная». Ростом почти шесть футов, с плечами, которые могли бы нести балку по строительной площадке, и руками и ногами, которым еще явно есть куда расти. Может, в детстве они с сестрой и были похожи на свою маму, но сейчас нет сомнений, на кого Руби похожа в итоге. И волосы у нее черные. Очевидно, крашеные, с грубой челкой и розовыми – ярко-розовыми, такой розовый можно встретить на иллюстрациях по гинекологии – кончиками, раскиданными по плечам. Кожа у нее бледная – не снежно-бледная, а как поднявшееся тесто – и покрыта слоем неряшливо нанесенного тональника, а щеки круглые от подросткового жирка. Но рот все тот же: идеальный бантик, поразительно яркий на фоне бледного лица. Помимо обуви на платформе на ней черные легинсы и черное платье из джерси, а также кардиган, который, должно быть, обошелся в немало фунтов на Etsy, поскольку он покрыт вышивкой в виде маленьких роз. И она звенит, когда двигается. На ее руках, должно быть, десять или пятнадцать браслетов, пара браслетов на лодыжках, четыре или пять ожерелий, полдюжины сережек и кольцо в носу. Ее глаза, такие же голубые, кривовато подведены черным. Она выглядит потрясающе. И я сразу же полюбила ее.

Она мнется в дверях. В конце концов она говорит:

– Спасибо, что приехала.

– Все в порядке, – отвечаю я. – Думаю, в конце концов, мы единственные, кто действительно все понимает, не так ли?

Подбородок Руби дрожит, и я вижу, что она совсем не в порядке. Что она накрасилась для меня, чтобы скрыть покрасневшие от слез глаза и раздраженную солью кожу на верхней части щек. «Бедный ребенок», – думаю я и чувствую внезапное желание заплакать. Не надо, Камилла. Ты здесь взрослая.