Они поженились в Рождество, в 1922 году, в холле. На свадьбе присутствовали воспитанницы училища в венках из выращенных в теплице фиалок. Джозефина тоже держала в руках букетик фиалок. Бесс Моллой была ее свидетельницей. А потом, десять месяцев спустя, в ночь на Хэллоуин, Бесс Моллой прокралась в башню, где доктор Брайс обустроил себе кабинет, четырнадцать раз ударила его ножом в грудь и повесилась, спрыгнув с башни».

Тут Вероника останавливается. Еще несколько секунд я продолжаю торопливо записывать, борясь с капризной перьевой ручкой, пытаясь успеть, но потом понимаю, что она не собирается больше ничего говорить. Разгибаю и выпрямляю скрюченные пальцы, заметив, что все руки теперь в чернильных пятнах. Страница исписана корявыми предложениями с наклоном вниз, от которых сестра Бернадетт пришла бы в еще больший ужас, чем от самой истории. Впервые за то время, как Вероника начала диктовать, поднимаю голову от своей работы и вздрагиваю, увидев напротив маленькую, сгорбившуюся на диване фигуру. Не верится, что всю эту историю рассказала эта миниатюрная женщина. Только что в комнате звучало столько голосов – миссис Горс, Эдгара Брайса, Джозефины – мы будто переместились в далекое прошлое. А теперь Вероника выглядит так, будто из нее выпустили весь воздух, будто история лишила ее сил. Когда она поднимает голову, я вижу, что лицо у нее мокрое, будто из слепых глаз катились слезы, но это только испарина.

В комнате повисает тяжелая тишина. После еще нескольких секунд, отмеренных часами, я шевелюсь на стуле, и дерево скрипит.

– Не хотите… – начинаю я и останавливаюсь, не зная, что предложить ей после таких трудов.

– Думаю, на сегодня достаточно, – произносит она хриплым голосом, ничуть не похожим на тот, что заполнял комнаты минуту назад. – Вы все записали?

Я листаю страницы, насчитав тринадцать и удивившись, что история, которую я услышала, смогла на них уместиться.

Записала ли я?

– Думаю, да, – начинаю я. – Как вы и сказали, персонажи будто появились у меня в голове. Они казались такими настоящими, что я… потерялась в сюжете.

Подняв голову, я увидела, что руки у нее трясутся, на лице застыло пораженное выражение – и поняла, что, должно быть, прозвучало так, будто я претендую на авторство.

– Будьте осторожны, – сказала она, поднимаясь, и голос ее звучал жестко. – Потеряться в книге опасно. Не все могут найти путь обратно.

Я сажусь за стол и старательно ерзаю на стуле, делая вид, что настраиваю сиденье и положение блокнота, пока Вероника, постукивая тростью, выходит из комнаты. Постукивание эхом отзывается в холле и когда наконец стихает, я опускаю руки на клавиатуру пишущей машинки в «начальной» позиции, на секунду закрываю глаза, как учила сестра Бернадетт. Но когда открываю глаза и возвращаюсь к записям, слова расплываются перед глазами, точно под дождем.

Что это за абракадабра? Что, если я не смогу прочитать собственный почерк и не смогу воспроизвести историю Вероники?

И тут я слышу эхо ее слов, стихающих вместе со стуком ее палки. Затем слова звучат отчетливее:

«На ночь вместо сказок мне рассказывали историю убийцы…»

И пальцы сами начинают двигаться, нажимая на клавиши под звуки голоса в голове. Я продолжаю, останавливаясь, только чтобы перелистнуть страницы блокнота или чтобы вставить еще один лист в каретку машинки, а голос Вероники продолжает звучать в голове, как будто я записала его на диктофон. Я представляю девушек в муслиновых блузках с высоким воротником и в темных юбках, как они шьют или читают друг другу в этой самой комнате. Среди них и Бесс Моллой, чьи волосы золотятся на свету. Полюбоваться работой своей лучшей ученицы склоняется голова потемнее – Джозефина. Затем я вижу, как на сцене появляется Эдгар Брайс, статный, подтянутый, и его четко очерченная тень с острыми краями падает на девушек, отделяя Бесс от Джозефины, принося в школу новый порядок. Представить только – расти на такой истории! Неудивительно, что Вероника как будто не принадлежит ни к одной эпохе – она словно появилась из совершенно другого времени.

В картинки, появляющиеся в голове, вплетается образ инспектора, который раз в месяц приходил в Вудбридж. Первые несколько лет, когда я была там, приходила женщина средних лет в бесформенном шерстяном кардигане, которая большую часть времени проводила за чаем с монахинями и одобряла запросы на все необходимое и на дополнительных сотрудников. Она привозила нам, девочкам, домашнее печенье и старые книги на Рождество. Но потом ее сменила женщина помоложе и посерьезнее, которая одевалась в костюмы прямого кроя и носила обувь на жесткой подошве, которая при ходьбе стучала по линолеуму. Она записывала каждое нарушение и рекомендовала пожилым монахиням уйти на пенсию, а на их место пригласить учителей-мирян. Старые пишущие машинки она заменила на компьютеры, что было неплохо, пока компьютеры не сломались, а денег на починку не было, а новые учителя, которых она наняла, не ушли за зарплатами побольше, в климат получше и к не таким сложным ученикам.

Реформаторы с благими намерениями, как знакомо. Но наша новая проверяющая хотя бы не вышла замуж за главного преподавателя и не захватила контроль над школой. Представляю, что могла чувствовать Бесс Моллой, когда ее благодетельница вышла замуж за доктора Брайса. Она думала, что теряет Джозефину? Она ревновала? Случилось ли что-то конкретное, что вызвало эту ярость и желание убить? Что могло заставить ее заколоть Эдгара Брайса? А потом она пожалела о том, что сделала, и повесилась на стене башни?

Я дошла до конца истории, которую рассказала Вероника, но пальцы, замершие в начальной позиции, покалывало, как будто ответы на мои вопросы в прямом смысле были под рукой, а персонажи, которых я вообразила в голове, вполне могли двигаться самостоятельно.

Персонажи Вероники, не мои.

Я выглянула в окно, расстроенная, что не могу продолжать историю. Пока я печатала, солнце перебралось через конек крыши, и теперь тень падала через западную лужайку на сгоревшую башню. Она похожа на палец, указывающий на реку, будто выгоняющий меня из Ненастного Перевала.

«Будьте осторожны, – сказала Вероника, – потеряться в книге опасно».

Длинная трава волнами колышется на заросшей лужайке, и тень башни дрожит.

На мгновение я вижу и фигуру, покачивающуюся на ветру – повесившуюся Кровавую Бесс…

И отдергиваю руки от машинки, точно от раскаленного железа. А когда смотрю вниз, вижу последнюю строку.

«Тень повесившейся Кровавой Бесс скрыла все мое детство».

Руки закончили историю за меня, будто ими командовал кто-то иной. Вычеркнуть это предложение? Или перепечатать последнюю страницу?

Но вместо этого я вытаскиваю лист из печатной машинки и кладу текстом вниз, к остальным страницам, которые слегка колышутся на легком ветерке, долетающем из окна. Оглядываю стол в поисках чего-то, чем можно было бы придавить листы, и замечаю несколько гладких серых камней. Кладу один сверху, но как будто этого недостаточно. Рукопись может разлететься, потеряться, и что тогда? Не останется никакой копии через копирку, ни файла на компьютере. И никакого шанса передать их Кертису Сэдвику.

Разве что я прямо сейчас перепечатаю листы еще раз.

Но начать не успеваю: дверь в библиотеку открывается. Виновато обернувшись, я вижу у входа Летицию.

– Ваш ланч на кухне, – сообщает она.

– Всего минутку, – говорю я, шелестя страницами и делая вид, что считаю их. Женщина не двигается. Приходится снова придавить их камнем и идти к двери. Летиция запирает ее за нами, а потом показывает дорогу через холл в кухню в восточном крыле.

Блюдце с сэндвичем и тарелка с супом уже стоят в конце длинного стола, за которым, возможно, умещалась дюжина слуг, когда они еще служили в доме. Сев за стол, я спрашиваю: