Сейчас этот просторный двор пуст, но Оливо представляет, как он заполняется студентами: они курят, гоняются друг за другом, смеются, плачут, прикалываются. И тогда двор становится похожим на эмоциональный флиппер[359], разгоняющий шарики, которые отскакивают от стен и зажигают лампочки. Здесь же вместо шариков скачут, зашкаливая, гормоны учащихся, создавая такой электрический заряд, мощности которого хватило бы, чтобы зажечь свет во всем городе.

Слева по коридору идут классные комнаты, из них доносятся смешанные голоса преподавателей и учеников, гомон, звуки видео и мелких разборок.

Профессор и Оливо останавливаются у двери, возле которой прикручена табличка «4 „Б“ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ».

Рамачина стучит, женский голос отвечает:

– Войдите!

Входят или, вернее, входит профессор Рамачина, а Оливо остается в дверях. Этого ему достаточно для обзора, чтобы просканировать класс, где в тот момент отсутствуют два ученика. Небольшие парты, составленные вместе по три, стоят двумя рядами в две линии. В первой линии сидят четыре девчонки и два пацана – нечто среднее между наивными и скучными, а во второй линии, зеркально противоположной первой, – четыре девчонки, явные лодыри; одно место сегодня свободно, и парень спортивного вида – скорее всего, пловец, – похоже, отсиживается здесь только ради аттестата, чтобы потом поступить в физкультурный институт.

Интерес вызывает последний ряд, где те же шесть парт поделены на блоки из двух и четырех, примыкающих к окну. В первом ряду прямо у окна сидит Серафин, рядом с ней парень с длинными волосами и немного подкрашенными глазами, затем явно молодежная активистка и свободное место, наверняка приготовленное для него. Во втором ряду за двумя партами в самом глухом углу класса сидит какая-то шалава с африканскими косичками, оплетающими голову, в бейсбольной толстовке и сигаретой за ухом в ожидании неминуемого звонка об окончании урока. Рядом подруга шалавы – она ее почитает, ей завидует и подражает и пошла бы за ней хоть в ад, – но по лицу я бы сказал, что если ей бы и пришлось направить машину в стену, она в итоге все же переставила бы ногу с газа на тормоз. Не знаю, понятно ли объясняю.

В общем, обстановка в классе не слишком напряженная для двенадцати человек, что находятся рядом с преподавательской кафедрой, но слегка наэлектризованная в последнем ряду. Положительный полюс – Серафин, отрицательный – шалава и ее подобие.

– Оливо? – зовет профессор Рамачина.

– Угу!

– Ты слышал, что говорит тебе профессор Баллот?

Только теперь Оливо обращает свой взгляд на учительницу, которая не сидела за кафедрой, а стояла у доски и как ни в чем не бывало заполняла конусообразную схему персонажами из «Якопо Ортиса»[360].

Хотя это и женщина-преподаватель, но в ней есть что-то мужское и грубое – особенно в плечах, в осанке, в длинных ногах, угадывающихся под немного несуразной юбкой.

– Тереза за Венецию, – произносит Оливо. – И сам Фосколо тоже за нее и хотел бы, чтобы она была республикой. Отец Терезы – за Наполеона, а Одорадо – за Австро-Венгрию[361].

– Молодец, Оливо, – соглашается женщина. – Я всего лишь спросила, где бы ты хотел сидеть – впереди или сзади, но, кажется, вижу, ты из тех, кто сразу переходит к делу. В любом случае свободное место есть в середине, рядом с Матильдой. Спасибо, Доменико, что привел к нам Оливо. Сразу видно, у нас в классе удачное пополнение.

– Спасибо тебе, Элиза, если что-нибудь нужно, знай, я как руководитель, коллега и…

– Разумеется, Доменико. Увидимся в учительской.

Пока Доменико вежливо отступает к двери, не решаясь повернуться спиной к уважаемой и, как он считает, довольно привлекательной коллеге, Оливо проходит под немым прицелом всего класса по короткому проходу между двумя рядами парт.

Он свыкся с тем, что его разглядывают. Хайкеры, шерстяная шапочка, походка, осанка и форма головы, чернющие глаза, плечи-вешалки и рыбацкая куртка – всего этого самого по себе уже достаточно, но вдобавок я имею грех раскрыть рот и сказать что-то типа: «Тереза за Венецию. И сам Фосколо тоже за нее и хотел бы, чтобы она была республикой». Не знаю, понятно ли объясняю.

Так бывало во всех приютах, где он жил, в приемных семьях, на судебных слушаниях, в полицейских участках, залах ожидания, больницах – одним словом, везде. Только в лесу это не происходило. Животные и растения приспосабливаются к самым различным формам жизни. Свыкаются с ними и рыбаки, и лесники, и все прочие, кто невольно становится временным или постоянным обитателем леса.

Когда Оливо садится за парту, все любопытные лица еще обращены к нему и изучают: одни смотрят с прискорбием, другие – с ироничной улыбкой.

Представить только, что теперь ему придется рассказать немного о себе типа: «Меня зовут… Я приехал из… Мне нравится это… Мне не нравится то… Я мечтаю о том… В свободное время я занимаюсь тем…» Все это так же неловко, как испортить воздух в автобусе.

– Ребята, давайте не будем, как принято, перед всем классом расспрашивать Оливо, откуда он и почему теперь будет учиться с нами. Это всегда довольно фальшиво и неловко. Мы познакомимся друг с другом со временем, – предлагает Элиза Баллот, после чего продолжает урок, хотя до звонка на перемену остается всего семь минут.

– Дать тебе бумагу и ручку?

Это спрашивает девчонка слева, потому что справа может быть только шалава и ей подобная. Они после первого взгляда мельком, типа «нам еще одного чудища-юдища не хватало», больше не обращают на Оливо никакого внимания, – ну очень отстойный, чтобы будоражить воображение, не знаю, понятно ли объясняю.

– Нет, спасибо, – отвечает Оливо.

– О’кей, если понадобится, скажи. Меня зовут Матильда. Он – Франческо, а у окна – Серафин.

Оливо оборачивается к ней.

Матильда – хрупкое создание, с приятной улыбкой, очками в цветной оправе и немного встрепанное – классический образ девушки, прекрасно умеющей рисовать. За ней Франческо – круглолицый, с длинными светлыми волосами, в черной водолазке с золотой цепочкой поверх нее. Он приветствует Оливо поднятой рукой с торчащими в форме буквы «V» указательным и средним пальцами. За ним сидит Серафин Урру.

Первая и совсем нелестная мысль мелькает в голове у Оливо при взгляде на нее: «Похожа на лошадь». Но ему хватает секунды, чтобы понять: хоть Серафин и похожа на Equus ferus caballus[362], она позаимствовала у животного все самое красивое, а именно четкий профиль, сосредоточенность, устремленный в будущее взгляд, элегантность, созданное для бега тело, упругую кожу и, разумеется, хвост, в ее случае собранный из длинных, блестящих, черных как смоль волос.

Она улыбается ему, словно сама знает все это и многое другое.

– Привет, Оливо Деперо! – приветствует. – Добро пожаловать в логово пиратов!

– Значит, ничего?

– Угу.

Соня берет из коробки второй крекер и громко, без стеснения хрустит им.

– Так уж совсем-совсем ничего?

– Мы рисовали с натуры, модель была в купальнике.

От досады Соня Спирлари сжимает зубы и проглатывает пережеванный в кашицу крекер.

– Я рада, что ты улучшаешь свои познания в области женской анатомии, однако напоминаю: ты там не для этого.

Оливо, уставившись в тарелку, ковыряет вилкой макароны с маслом и пармезаном. Масло свежее, макароны не переварены, но пересолены. Однако же прогресс налицо. Не знаю, понятно ли объясняю.

– Извини, – качает головой Соня Спирлари, – не понимаю, с чего это я на тебя рассердилась? – И уже знакомым Оливо жестом откидывает волосы назад. – Какого черта могло произойти в первый день? Ко мне все лезут с вопросами: начальник, мэр, журналисты. Уже два месяца ничего не могу им ответить! Теперь там хоть свой человек есть.