– Коллеги, Оливо Деперо дал добро. Деньги уходят вниз. Операция «У Старых Рыбаков» началась.

В фургоне, очень похожем на те, в каких обычно разъезжают сантехники, телефонисты или сотрудники ветслужбы, все напряжены, стоит полная тишина и зависло ожидание чего-то непредсказуемого.

Двадцать два пятьдесят, и ни одна из пяти групп еще не подала никаких знаков о движении у входов. Маячок на сумке показывает, что она по-прежнему там же, где пару часов назад ее оставил Флавио. Плавает по заводи.

Оливо же использовал все это время для изучения увеличенного изображения татуированных мизинцев четырех ребят. Снимки были сделаны очень подробно, во всех ракурсах.

Он так долго их разглядывает, что они уже давно перестали быть для него частью чьих-то тел, а превратились в загадку, головоломку длиной в пять сантиметров, в шифр из закодированных линий, в знаки какого-то языка, для которого он еще не нашел Розеттского камня[430].

И все же он знает, что это чередование чернил и кожи, различное для каждого пальца и в то же время похожее по рисунку, имеет свое значение. Это послание, клеймо, эмблема похитителя, демонстрирующего, кто он или чего добивается.

– По-прежнему тихо? – спрашивает Соня Спирлари по радиосвязи с коллегами.

– Тихо.

– Все спокойно.

– Нет ничего.

– Никаких признаков.

– Ничего, – отвечают из пяти подразделений.

Оливо думает о похищенных ребятах и о том, что знает о них. Все, о чем ему рассказали вначале Соня и Флавио, что прочитал в их личных делах. Из четверки только Райан и Мария были едва знакомы в школе, остальные же никак друг с другом не пересекались. Объединял их лишь институт «Фенольо» и наличие у каждого какого-либо физического недостатка, из-за которого они в лучшем случае не слишком выделялись бы среди остальных, а в худшем – могли бы стать жертвой травли таких типов, как Густаво и его приспешники. Было у них и еще кое-что общее – бесчестные и лживые родители. В остальном же все разное: возраст, темперамент, увлечения, учеба, взгляды на жизнь, мечты, успеваемость, хобби…

Оливо, словно игральные карты, прокручивает в памяти их фотографии и вдруг замирает. Ему вдруг опять словно почудился какой-то далекий стук, как тогда, когда он был замурован в цистерне. И как еще раньше – в багажнике «темпры» своего отца, когда стук раздавался в его черепной коробке, бьющейся о крышку отсека.

– Оливо? – Соня догадывается: что-то пошло не так. – Что с тобой?

Оливо качает головой, соглашаясь: «что-то пошло не так» или, возможно, «ничего». А на самом деле хватается за ручку дверцы, отодвигает ее и выходит из фургона наружу.

– Оливо! Куда ты, черт возьми?.. – кричит Соня, которая, похоже, готова броситься за ним.

– Останься, – останавливает ее Флавио. – Если сунешься туда, опять все просрем.

Оливо слышит, как дверь фургона задвигается за ним, и представляет двоих полицейских, которые смотрят, как он быстрым шагом направляется к двадцать седьмому канализационному люку, и спрашивают себя, отчего он решил послать все ко всем чертям.

У Оливо нет времени на раздумья, не говоря уже на объяснения. Им движет инстинкт и тот стук в голове, что становится все более размеренным, словно успокаивающий и возвращающий к жизни сердечный ритм.

Он поднимает крышку люка, Флавио оставил ее приоткрытой, и начинает спускаться по узким железным лестницам, ведущим в глубину. Прошел три пролета, пока не появился первый фонарь охранной системы.

Оливо продолжает спускаться и слышит, как снизу доносится нарастающий шум воды.

Когда лестница заканчивается, он оказывается в кирпичной галерее шириной не более трех метров, по обе стороны которой расположены сообщающиеся проходы. Вода движется с севера, медленно затекает в туннель и через двадцать метров вливается в широкую емкость-заводь размером примерно со школьный класс. Там плавает сумка с привязанной дощечкой – точно так, как ее и оставил Флавио.

Оливо поспешно направляется к ней. До нее остается десять метров, восемь, пять.

Он уже почти у цели, когда замечает, что сумка начала как-то странно двигаться.

У края заводи Оливо опускается на колени, чтобы схватить ее, но тут веревка, на которой держится сумка, отвязывается, и она уплывает, словно по своей воле, к одному из трех выходов – к тому, что слева.

Тут ее бегство тормозит удар о стену, она погружается в воду и исчезает.

Последнее, что видит Оливо, – это кончик черного блестящего плавника, на секунду мелькнувшего на поверхности. Шлепнув по воде с небольшим всплеском, он исчезает следом за сумкой.

Соня сидит за рабочим столом и вертит в руках веревку, которой сумка с деньгами была связана с дощечкой. Каждый раз, касаясь отрезанного конца, морщится. Часы у нее на запястье показывают сорок шесть минут первого.

– Значит, когда ты добрался до заводи, сумки там уже не было? – спрашивает в шестой раз. – Ты нашел только эту оторванную веревку, которая плавала.

– Угу.

– И не увидел, в какой из трех каналов утек тот козлина с деньгами.

– Нет, но ведь был маячок.

– Конечно был маячок! Жаль только, что, когда сумка ушла под воду, маячок пропал на несколько секунд, и, когда снова появился, нам понадобилось полчаса, чтобы отыскать, где его бросили в этом говенном подземелье. Отгадай с трех раз, что мы нашли, как только добрались до него?

– Пустую сумку? – произносит Оливо.

Соня смотрит на Флавио, который сидит рядом с Оливо. На лице коллеги читается бесконечная усталость, и он пытается скрыть озлобленность, каждый раз покашливая, вместо того чтобы крепко выражаться, хотя на языке у него так и крутятся матерные слова. У Сони Спирлари, однако, уже больше ничего не крутится на языке. За последний час она уже выложила весь свой запас нецензурной брани.

– Одну вещь не могу понять, – снова и снова повторяет она. – Каким образом за две минуты до одиннадцати ты вдруг почувствовал прямо-таки потребность побежать и проверить сумку?

– Без двух минут одиннадцать.

– Что?

– Без двух минут одиннадцать я почувствовал потребность… Как бы то ни было, это и правда было так. Я и сам никак не могу объяснить, почему решил проверить.

– Конечно, конечно… Но только теперь нам придется объяснять судье, каким образом мы потеряли миллион двести тысяч евро, не вернув ребят домой и не поймав похитителя. Посоветуй-ка нам, что ответить на это!

Оливо почесывает тыльную сторону ладони. Ему по-прежнему очень хочется чупа-чупс, но все такие злые и подозрительные, что, кажется, было бы слишком непочтительно с его стороны…

– Можете сказать, мол, не предвидели, что похититель окажется там с кислородным баллоном и маской. И что вы не могли преследовать его без соответствующего снаряжения. Ведь это правда…

– Знаешь, ты прав! Так вот, правду за правду, и потому скажем, что ты был с нами в фургоне и что ты, чокнутый, кинулся без позволения туда, где была привязана сумка, спровоцировав таким образом утрату денег и бегство «нашего друга».

Оливо, видя, как обстоят дела, достает свой чупа-чупс, снимает обертку и кладет конфету в рот.

– Это значит, что завтра я возвращаюсь в приют? – спрашивает Оливо.

– Если только больше не можешь рассказать нам что-либо полезное. Может, ты и видел что-то или догадался, но предпочитаешь держать это при себе. Мы уже прекрасно знаем, как ты устроен.

– Угу.

– Угу – значит есть что рассказать или нет?

– Угу – нет.

Соня кладет на стол веревку – вероятно, чтобы удержаться от желания ею придушить его.

– Тогда, дорогой Оливо Деперо, я сказала бы, что наше сотрудничество на этом закончилось. Флавио позаботится о том, чтобы проводить тебя. Я, как ты догадываешься, должна доложить судье и родственникам похищенных о моем втором косяке за эти два дня.