Как на ленте, которую Вайолет нашла в саквояже.

Как на той, что лежит в моем экземпляре «Секрета Ненастного Перевала».

Хватаю книгу с прикроватной тумбочки и открываю на странице, заложенной обрывком ленты. Да, там узор из фиалок. Многие поклонники использовали фиолетовые ленты в качестве закладок: в книге моей матери тоже есть тонкая фиолетовая ленточка-ляссе, прикрепленная к переплету, и внутри лежит кусочек другой ленты.

Я решила, что моя мать была из тех поклонников, кто вкладывал фиалки в книги и повязывал фиолетовые ленты на шею и на запястья. Это же не значит, что это та самая лента. Поглаживаю оторванный кусочек, прослеживаю узор кончиками пальцев – и вспоминаю ленту на чердаке, на столе с откидной крышкой.

Это просто совпадение, говорю я себе, поднимаясь на чердак, сжимая ленту в одной руке и фотографию в другой. Даже если лента, которую хранила моя мать в книге, похожа на ту, что описала Вероника, и на ту, что лежит в ящичке стола, это ничего не означает. Я уже знаю, что моя мать была здесь, в Ненастном Перевале. И дала мне имя, увидев его на надгробии. Ничего удивительного. У моей матери были… ну, «проблемы», мягко говоря. У нее была «неустойчивая психика». Сестра Бернадетт сказала другое слово, которое, по ее объяснениям, пришло из среднеанглийского языка и означало «летающее существо»[246]. Точное описание моей матери. Во всех воспоминаниях она упархивала прочь от меня, оглядываясь через плечо, черные волосы отливали синим, как крыло ворона, а от ее смеха сердце хотело взлететь.

А когда падала, она зарывалась под одеяло с «Секретом Ненастного Перевала», перечитывая книгу снова и снова. Когда я спрашивала ее, зачем она читает, мама отвечала, что это ее история, что ее отняли у нее и она должна придумать, как ее себе вернуть.

Доктор Хьюсак сказал мне, что у нее, возможно, было биполярное расстройство с психотическими симптомами. Он сказал, что люди с психотическими симптомами иногда так глубоко вживаются в образ исторических или вымышленных персонажей, что начинают считать себя ими на самом деле. Просто моя мать вместо Наполеона или Клеопатры выбрала героиню современного готического романа, у которой по случайности было такое же имя, только без «й».

Сажусь за бюро, открываю маленькие ящички, ища тот, в котором лежала лента. Гремят стеклянные шарики, сушеные фиалки источают пыльный аромат. Я уже начинаю гадать, не придумала ли я себе эту ленту, и тут нахожу ее в последнем ящичке. Кладу на стол рядом с той, что достала из книги мамы. Рисунок фиалок с золотой нитью по краю тот же самый, только в той ленте, что была закладкой, золотых нитей почти не осталось, и концы выглядят более неопрятными. Провожу пальцем по тому месту, где вышивка была вырвана – вырвана, как я думала, моей матерью, которая во время своей маниакальной стадии теребила кутикулу и края свитеров, пока они не начинали распускаться. Присматриваюсь к оставленным иголкой следам и впервые замечаю, что это была не фиалка. Это сердце или скорее половинка сердца с инициалом «Д» внутри нее.

Как та лента, что Вероника дала Джен.

Беру ленту, которую нашла в ящичке, и подношу к окну. Золотые нити поблескивают в лучах солнца. Фиалки как будто светятся. Провожу по ним пальцем, выискивая сердце. И нахожу на конце ленточки, еще одна половинка, на этот раз с инициалом «В». Дрожащими руками кладу обе ленты на стол, соединяю – и две половинки сердца становятся целым.

Лента моей матери – та, что Вайолет – Вероника – дала Джен.

Получается, моя мать – Джен?

Остаток ночи в голове стучит этот вопрос: «Действительно ли моя мать Джен»? В конце концов я проваливаюсь в беспокойный сон, но просыпаюсь от странного звука, который сначала принимаю за звук туманных горнов у реки, а потом понимаю, что он исходит изнутри дома. Осторожно прокрадываюсь на лестничную площадку и стою у перил, слушая ровный, ритмичный «вжух-шух». Как будто река пробралась в дом и это звуки волн. Даже воздух кажется влажным, словно туман поднимается вверх по лестнице. Спускаюсь по ступенькам, и звук становится громче.

На первом этаже я понимаю, что он доносится из западного крыла, куда Летиция запретила заходить. Но я все равно иду туда, на звук, как будто это стучит сердце дома, и если я его найду, то узнаю все, что хочу знать – особенно то, что случилось с моей матерью и что превратило ее в ту сломленную женщину, которую я знаю.

Дверь в западное крыло дубовая и тяжелая, будто специально сделана для защиты от вторжения, но, повернув латунную ручку, я обнаруживаю, что она не заперта и что хорошо смазанные петли не издают ни звука. За дверью открывается длинная комната, в которой нет ничего, кроме четырех металлических столов. В дальнем конце еще две двери, одна закрыта и подперта блоком из шлакобетона. «Вжух-шух» доносится из-за второй двери, открытой.

Пересекаю комнату, носки скользят по потертому линолеуму. В этой части дома нет дорогих ковров или деревянных панелей, у воздуха привычный запах дезинфицирующего средства и плесени, знакомый по тем учреждениям, где я была в юности. Я будто оказываюсь в прошлом, а «вжух-шух» – это звук насоса, который тянет меня назад во времени. Закрытая дверь тоже деревянная, на ней латунная рамка для таблички. Напечатанные на ней буквы читаются с трудом, и я подхожу ближе.

Итак, это дверь в башню, где находится кабинет доктора Синклера, святая святых, где он проводил частные сеансы со своими пациентами. Из-за двери чувствуется запах гари – еще хуже, чем влажный лекарственный воздух, доносящийся из-за открытой двери. Она ведет в длинный коридор с другими четырьмя дверями по обеим сторонам, на каждой – латунная рамка, куда можно вставить табличку, но ни в одной ничего нет.

Пустые рамки безучастно смотрят на меня, провожая слепым взглядом, и я не могу избавиться от ощущения, что девушки, которых отправили в Ненастный Перевал, все еще здесь, сжались за дверями в ожидании освобождения. Может, тот звук, который я слышала, – стук сердца всех пленниц Ненастного Перевала?

Следую за звуком к двери в дальнем конце коридора и прижимаюсь к ней ухом. За «вжух-шух» слышен еще и шепот, но слишком тихий, не могу разобрать слов. Встаю на колени и смотрю в старомодную замочную скважину.

Сквозь клубы тумана различаю фигуру, склонившуюся над узкой железной койкой, которая надевает какую-то маску на лицо лежащего перед ней человека.

Похоже на сцену из «Франкенштейна», на чудовищную операцию из тех времен, когда поместье Ненастный Перевал было психиатрической больницей, или на варварское наказание – когда оно было женским исправительным учреждением.

– Просто дыши, – бормочет стоящая фигура. – И позволь Летти сделать все остальное.

Вздрагиваю, смутившись, что подсмотрела такой личный момент. Это, наверное, что-то вроде небулайзера для легких Вероники: в Вудбридже была девушка, которая пользовалась таким во время приступов астмы.

Крадусь обратно по длинному коридору, мимо пустых латунных рамок, и поднимаюсь обратно по винтовой лестнице в свою комнату, где засыпаю глубоким сном.

Мне снится, что я стою на краю утеса и оглядываюсь на башню, которая стала маяком, и лампа внутри него вращается под звуки «вжух-шух» от машины в самом сердце Ненастного Перевала. От этого звука вибрирует земля под ногами, мягкая почва давит на обувь, будто что-то пытается выбраться.

А потом я вижу, как они встают из могил, призраки всех девушек Ненастного Перевала. Они толпятся вокруг, тянут меня за собой вниз…