– Тебе придется сменить воду в этом бассейне, – комментирует Клэр. – Вряд ли теперь кто-то захочет в нем купаться.

Шон подпрыгивает, как злодей из пантомимы, почти теряет равновесие на ступеньке и, ухватившись обеими руками за поясницу Линды, выпрямляется. Линда охает; она так стонала в процессе, что не услышала Клэр. Повернувшись, чтобы высказать Шону все, что думает, Линда видит жену своего любовника и говорит:

– Ой.

– Клэр… – начинает Шон.

– Что? Это не то, чем кажется? Ты помогаешь ей найти контактные линзы? Прочищаешь ей трубы?

– Я…

– Даже не думай, – говорит она и слышит, как повышается ее голос. – Тебе нечего мне сейчас сказать. Я поймала тебя за руку, и тебе нечего сказать.

И тут она понимает, что он ничего не хочет сказать. Он не заинтересован в том, чтобы загладить свою вину, разобраться во всем, попытаться найти способ заставить ее остаться.

– Пошел ты, Шон! – говорит она и понимает, что кричит. – И ты вместе с ним, шлюха. Хочешь его? Можешь забирать. Только не думай, что он заберет в придачу твоих детей. Ему даже свои не нужны.

Клэр разворачивается и идет обратно в дом. Они остались там, в бассейне, все еще, кажется, сцепленные вместе. «Не могу туда вернуться, – думает она. – Было и так плохо, когда я знала, что все в курсе происходящего. Но теперь все знают, что я всё увидела, и я не вынесу этого позора. Такое унижение. Любовница превратилась в жену, а затем, в свою очередь, в рогоносицу».

Но она должна зайти, потому что снаружи делать нечего. Она входит в комнату и чувствует на себе их взгляды, поднимает подбородок и смотрит прямо перед собой.

– Клэр… – начинает Мария, но Клэр игнорирует ее. Проходит мимо, взгляд ровный, достоинство накинуто на плечи, как броня. Она поднимается по лестнице, раз, два, три, четыре, пять, холодное стекло под ее ногами, прохладные металлические перила под ее ладонью. «Я не покажу им этого, – думает она. – Они не увидят моих слез. Не эти люди. Никогда».

В спальне она берет сумочку, проверяет, в ней ли телефон и ключи от дома. Берет ключ от машины с прикроватной тумбочки, снимает кардиган со спинки стула. «Что мне нужно? Мне нужны их вещи. Мне нужны лекарства Руби, и плюшевый мишка Коко, и какой-нибудь способ перенести девочек, пока они спят, потому что они тяжелые, и я должна выбраться отсюда, я не могу здесь оставаться, со всеми этими людьми, его дружками, его шлюхой, которые смотрят на меня и смеются. Я не могу. Не могу. Я должна уйти. Уйти сейчас. Я не могу вернуться ко всем и забрать девочек. Не хочу видеть этих тварей. Не могу».

Она снова спускается по лестнице, величественно и уверенно, как дебютантка на балу. Остальные сидят молча и смотрят, как она снова пересекает комнату. Линда вошла в дом и тоже молча села среди них – чтобы ее защитили в случае необходимости, полагает Клэр. Шона нигде не видно. На этот раз Мария не пытается с ней заговорить. Никто не пытается. Они все на его стороне. Ее уже практически забыли.

Клэр решает оставить детей, спускается к дороге и открывает машину. Садится, начинает регулировать водительское сиденье. Кнопки сложные и залипают; ей требуется пара минут, чтобы поднять кресло повыше и поближе к рулю, чтобы видеть дорогу через лобовое стекло. Этого времени достаточно, чтобы кто-нибудь пришел. Достаточно, если Шон захочет умолить ее остаться.

Она медленно отъезжает от дома. Дорога пуста. Первый паром отходит только в семь часов, и никому из жителей Сэндбэнкса некуда идти в этот час, тем более в воскресенье. Клэр переключает передачу и уезжает. Она начинает плакать, только когда доезжает до кольцевой развязки у Саутгемптона.

– Надеюсь, ты не звонишь сообщить, что выбрала для меня отцовские часы.

– Ох, я тебя разбудила?

– Полагаю, это месть, – говорит она сухо.

– Извини. Но, боже, Инди, я кое-что нашла и не знаю, что делать.

– Что? – устало спрашивает она.

В нашей семье меня называли чересчур драматичной, и все всегда так реагируют, когда я говорю что-то такое типичное. Я чувствую легкий триумф. Я не всегда преувеличиваю, сучка. Иногда драма вполне реальна.

– Я нашла браслет Коко.

– Что?

Вот теперь она проснулась.

– Среди вещей Шона.

– Что? Ты уверена?

– Нет, просто для красного словца сболтнула. Конечно, уверена. Трудно было бы ошибиться. На внутренней стороне выгравировано ее имя.

– О боже, – говорит она.

Я даю ей мгновение. В конце концов, мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы поверить в происходящее, когда я его нашла.

– О боже, – снова говорит она, – бедная крошка.

– Я не… Что это значит?

– Брось, Миллс. Мы знаем, что это значит.

– Правда?

– Да, – говорит она. – Ты же понимаешь. Непохоже, что браслет завалился за диван. Если он был среди вещей, которые Симона просто взяла и бросила в коробку, значит, Шон держал его под рукой. Не может быть, чтобы он не знал, что браслет у него. Брось. Если бы он нашел его после пропажи Коко, то сказал бы. Рассказал хоть кому-нибудь. Каждый доморощенный сыщик в Европе искал этот браслет. Помнишь, как Клэр забрали в полицию в Аликанте, потому что кто-то заметил Руби и не обратил внимания, с кем она была? И это было много лет спустя. В буквальном смысле много лет. Если бы Шон внезапно нашел браслет, то сказал бы что-нибудь. Ты знаешь, что сказал бы. Но он этого не сделал.

– О боже, Индия. Что мне делать?

– А что ты хочешь делать?

– Я не знаю. Не знаю.

Я смотрю на свое запястье. Сейчас я очень жалею, что позволила Руби надеть его на мою руку. Дала ей так быстро превратить его в тотем нашей общей крови. Она заметит, если я сниму его. Но кто-нибудь другой обязательно заметит, если я его не сниму. Я могу вечно носить одежду с длинным рукавом, но в какой-то момент рукав задерется.

– Я думаю, нам не стоит ничего делать прямо сейчас, – произносит Индия. – Нам нужно подумать. Это как ящик Пандоры. И если браслет был в папиных вещах, это не значит, что папа – единственный человек, который в этом замешан.

– Угу… Индия?

– Да?

– Думаешь, это означает, что он… что-то сделал?

– Я не знаю. Правда не знаю. Слушай, если бы я сейчас оспаривала это в суде, я бы сказала, что это указывает лишь на то, что он не сказал правду об одной-единственной вещи. Не обо всех, а только об одной.

– Да, но, если бы ты была адвокатом оппонента, ты бы сказала, что это ставит под сомнение все заявления, которые он когда-либо делал.

– Смотрите-ка, кто-то у нас читал Гришэма.

– Ты прекрасно знаешь, что я читаю только интернет. По телевизору тоже можно научиться разным вещам. Я могу сделать прием Геймлиха, а на курсах первой помощи никогда не была.

– Неважно, – говорит она. – Слушай, я хочу сказать, что надо подумать. Серьезно. Он мертв. Мы не можем сейчас его допросить.

– Но…

– Я знаю. Но подумай, что мы можем натворить. За последние пару дней Руби уже много раз убеждалась, что все ей лгали. Как ты думаешь, ей станет лучше, если она узнает, что лжи было еще больше?

– О господи. Я уже вру ей. Боже, Индия, эта гребаная семья только и делает, что хранит секреты. Меня тошнит от этого. Это принесло столько вреда.

– Конечно, но ведь речь не только о твоей жизни, не так ли?

– Я зна…

– Ты знаешь, что Будда говорит о лжи?

– Какое мне, на хрен, дело? Мне сейчас не до уроков теологии.

– Нет, послушай, – продолжает она. – Он утверждает, что, хотя вы должны стремиться говорить правду, вы должны сначала спросить себя: а так ли она добра и принесет ли она пользу?

– И?

– Кому это поможет, Милли? Руби? Клэр? Коко?

– Я…

– Это никого не приблизит к пониманию того, что произошло, Милли. Это просто откроет старые раны и зальет их ядом.

Боже, она права.

– Но, дорогая, – говорю я, – есть еще и правильные поступки.

– Да. Но правильные поступки – это в данный момент понятие растяжимое.