После рождественских каникул Ханна возвращалась в Оксфорд с ощущением, что едет домой, а не из дома.

– Почему зимний триместр называют триместром Илария? – спросила мать Ханну по дороге на станцию.

Ханна, не задумываясь, ответила: «Потому что святой Иларий из Пуатье помер аккурат в середине триместра», – и сама рассмеялась. Ее развеселила не только шутка, но и мысль о том, как сильно она изменилась. Откуда она знала такие вещи, проучившись всего один триместр? Какая разница. Знала, и все. Как знала, за что выдают синие пиджаки и что положено надевать на податях.

Подати! Само это слово вызывало спазмы в желудке. Всего три слога, никаких причин, чтобы нервничать, но она все равно нервничала.

– После этих экзаменов не исключают, – пояснила Ханна озадаченной матери. – Отсев делается в конце первого курса. Подати устраивают в начале каждого нового триместра для проверки, чему ты научилась за предыдущий триместр.

– Обычная проверка, говоришь? Выходит, она ничего не значит?

По сути, мать была права, но не совсем. Насколько удалось выяснить, подати не влияли на характер диплома, с отличием или без, и вообще ни на что не влияли, однако все накануне податей бегали, как ужаленные, в том числе второкурсники, пережившие эту напасть не один раз.

«Какой смысл в триместре длиной два месяца, – спросил в своем сообщении Уилл на второй день Рождества, – если нас заставляют выполнять всю работу на каникулах? Чтобы дать преподам время писать свои статейки? Не могу поверить. Все мои приятели пьют и гуляют, а я сижу и зубрю».

Ханна была вынуждена признать, что он прав.

Впрочем, ее тревожили не только подати. Сообщение Уилла вызвало прилив жгучего удовольствия, за которым сразу последовали острые угрызения совести. Как глупо! Стоило его имени появиться на экране телефона, а она уже улыбается как последняя дура. Уилл – парень Эйприл. Ей не следует о нем думать. Беда лишь в том, что сердце не слушалось.

Перед праздниками Ханна лелеяла надежду, что одержимость Уиллом как-нибудь рассосется. Шести недель должно было хватить, чтобы забыть его усмешку, длинные, тонкие кисти рук, взгляд, брошенный на нее через переполненную СКО, улыбку, зажигающую свет в сердце. Но одно-единственное сообщение показало, что Ханна обманывала себя. Уилл по-прежнему ей нравился. И это совершенно точно делало ее худшей лучшей подругой.

Вместо ответа Уиллу она, пытаясь заглушить чувство вины, написала Эйприл:

«Как ты там? Поздравляю с Рождеством! Надеюсь, у тебя все отлично».

«Спасибо, – ответила Эйприл. – Жуткое дерьмо, а не праздник. Правда, подарили сумку от Баленсиаги, так что нет худа…»

Через несколько секунд:

«А ты как отметила?»

«Нормально. Правда, мне сумок от Баленсиаги не дарили. И добро, и худо в одном флаконе».

«Ха-ха», – и Эйприл прислала картинку хохочущего лягушонка.

Поезд приближался к Оксфорду, и Ханна испытывала не тоску по дому, а нечто прямо противоположное, сродни радости от возвращения домой. Мысль о Пелэме, Эйприл и квартирке в старом корпусе заставляла ее улыбаться от счастья, которое не могли омрачить никакие подати.

Выходя из поезда, она увидела впереди Райана и побежала за ним, беззастенчиво расталкивая других студентов на перроне. Бежать было трудно – на спине рюкзак, в руках чемодан – однако она догнала приятеля у барьера билетного контролера. Райан в этот момент начал рыться в карманах в поисках бумажника.

– Райан! Как встретил праздник?

– Эйяп, Ханна Джонс! – по-йоркширски приветствовал ее Райан с улыбкой до ушей и заключил в медвежьи объятия. – Как дела, котенок?

– Хорошо. А у тебя?

– Малина! Хорошо отпраздновал, но обратно тянет.

– Могу поспорить, ты соскучился по Эмили.

– По сексу точно соскучился.

Ханна невольно закатила глаза.

– Тебе прекрасно известно: даже если бы ты был самым смазливым поросенком, Эмили не подошла бы к тебе и на пушечный выстрел.

– Она похожа на всех умных женщин, – ответил Райан, просовывая свою сумку через турникет, – тайком мечтает, чтобы троглодит забросил ее себе на плечо и уволок в пещеру.

Ханна покачала головой, не соглашаясь.

Они взяли такси на двоих и обменивались сплетнями, пока машина тащилась по переполненным улицам.

– Чертовы подати, – простонал Райан, когда Ханна спросила его о подготовке к экзамену. – Да, я подготовился. Хотел бы сделать вид, что мне все побоку, но у меня нет богатенького папочки, способного оплатить новое крыло для библиотеки, если я провалюсь.

– Ой, не надо! – сказала Ханна, несколько уязвленная намеком на Эйприл. – Весь этот треп – «я тусовщица, мне все по барабану» – полная фигня. Она вкалывает как лошадь и чертовски умна.

– Дело не в ней, а во всех таких же, как она, детках из частных школ, до которых вдруг дошло: не каждому суждено стать лучшим на курсе. Взять хотя бы нас с Уиллом. Мы, конечно, приятели. Но только один из нас попадет в самый верх списка. И мы оба этого хотим. Все в Пелэме этого хотят. Однако многие тут скоро поймут, что они теперь не лучшие из лучших.

Ханна рассудительно кивнула. Райан был прав. Пелэм не входил в число откровенно снобистских колледжей Оксфорда, но определенно тяготел к ним. Однако спорт и попойки, популярные в других учебных заведениях, тут не слишком одобрялись. На шкале «делу время, потехе час» Пелэм оставлял для потехи всего несколько минут. Впрочем, успехи в учебе здесь тоже не слишком высоко ставились. Как справедливо заметил Райан, в Пелэм набирали много выпускников частных школ, их здесь было больше, чем в других колледжах Оксфорда. Эти две особенности порождали особую атмосферу, в которой все понимали: академические успехи – еще не все, здесь никого не тянут за уши, здесь нет добреньких преподавателей, поощряющих зубрил или подсказывающих, какие материалы помогут лучше подготовиться к экзаменам. В Пелэме не устраивали дополнительных занятий, мамы и папы не нанимали репетиторов, колледж не проводил летних курсов. Ты был предоставлен сам себе, умеешь – плыви, не умеешь – иди на дно. Ханна все еще не понимала, в какой группе пловцов состоит.

– Ханна-а-а!

Крик резанул по ушам, когда Ханна открыла дверь квартиры. Через гостиную, чуть не сбив ее с ног, с распростертыми объятиями вихрем налетела Эйприл.

– Ты как? – Ханна со смехом опустила на пол чемодан и обняла подругу. – Очень жаль, что тебе пришлось скучать на Рождество.

– Скучать не то слово – я вляпалась в большую вонючую кучу дерьма, – заявила Эйприл, плюхнувшись на диван. – Если бы не сестра, ни за что больше не стала бы туда ездить.

– У тебя есть сестра? – удивилась Ханна. Эйприл никогда не упоминала, что она единственный ребенок в семье, но Ханна почему-то думала, что так и было.

– Да, ей одиннадцать лет, оторва, но я не оставила бы наедине с родителями в Рождество даже собаку. Ой, кстати!.. – Рука Эйприл метнулась за маленьким подарочным пакетом, лежащим на столе перед диваном. – Я тебе кое-что привезла.

– Мне? Эйприл, ну зачем ты…

– Поздно возражать, переживешь.

Ханна освободилась от лямок рюкзака и села в кресло перед камином. Пакет был маленький, белый, из твердого картона с ручками из толстой черной корсажной ленты. Внутри лежал какой-то миниатюрный предмет, завернутый в зеленую рождественскую бумагу. Ханна осторожно вынула сверток, отцепила клейкую ленту и увидела маленькую, блестящую, как жемчуг, шкатулку.

– «Шантекалье», – прочитала вслух Ханна. Она не слышала о таком бренде, но по виду упаковки и по тому, какой приятной она была на ощупь, сообразила, что ее невежество было скорее всего связано с непомерной ценой – такие вещицы не продавались в отделе косметики магазинов «Супердраг».

– Что это? Лак для ногтей?

– Губная помада. Надоело смотреть, как ты пользуешься колесной мазью, которую называешь косметикой. – Эйприл забрала шкатулку из рук Ханны, открыла крышку и скомандовала: – Открой рот.