– На старых фотографиях видно, что зал был обставлен как викторианская гостиная. Аспидистра в горшках, обитые бархатом кушетки и диванчики. Джозефина Хейл верила в воспитательные свойства чая и этикета. Она считала, что женщины, которые целыми днями работают в цехах или торгуют на улицах, станут леди, если научатся правильно разливать чай и играть на фортепиано.

Я слышу тихое дыхание Аттикуса и чувствую, что он тоже представляет эту картину – девушки в накрахмаленных белых рубашках и с высокими прическами склонились над рукоделием, слушая негромкую мелодичную музыку.

– К сожалению, чай и этикет не мог уберечь этих недоедающих, бедных девушек от улицы или от рук мужчин, которые хотели ими воспользоваться. Поэтому Джозефина основала женский приют на севере штата, на территории поместья, принадлежавшего ее семье, чтобы женщин, которых поймали на краже из магазина или продававших себя от безысходности, могли избавить от пагубного влияния и поместить в безопасную домашнюю обстановку. После «буйства Кровавой Бесс», как это называли газеты, дела в благотворительном доме Джозефины шли все хуже и хуже. За ним закрепилась репутация дома проституток. К концу двадцатых годов Джозефина Хейл умыла руки, и это место превратилось в подпольный бар и бордель. Вместо фортепиано тут теперь играли джаз, в чашки наливали джин, а девушки одевались намного откровеннее.

– Бедная Джозефина. Наверное, была в ужасе от того, что ее имя стали связывать с таким местом, – заметил Аттикус.

– В то время его называли «ДжоДжо». В годы Великой депрессии здесь устроили благотворительную столовую и ночлежный дом, в сороковых морское ведомство превратило его в тренировочную школу для Добровольной женской вспомогательной службы, а в бальном зале устраивали танцы для солдат Объединенной организации военной службы…

– Держу пари, здесь играли свинг, и военные танцевали последние танцы со своими возлюбленными. – тихо произносит Аттикус. Хотя я не вижу его лица, но чувствую, что в его воображении возникают те же образы, что и у меня.

– Те танцы были одними из последних. Затем, после Второй мировой войны, для отеля настали тяжелые времена. К шестидесятым его превратили в благотворительный отель, печально известный случаями неожиданных смертей и поножовщины. В восьмидесятых и девяностых годах в этом бальном зале выступали панк и гот-группы, такие как Siouxsie & the Banshees, The Cure, Bauhaus, Skeletal Family, The March Violets…

Аттикус стоит так близко, что я чувствую исходящее от него тепло и слышу стук его сердца, словно мы действительно находимся в толпе, танцующей в темноте под жесткий бит.

– В начале нулевых здание купил застройщик, который пытался превратить его в бутик-отель, но после две тысячи восьмого года наступили тяжелые времена, и дела снова пошли на спад. Отель выкупила некоммерческая организация, которая им сейчас и управляет. Думаю, у каких-то мест есть свое предназначение, и они всегда к нему возвращаются.

Тянусь к стене и щелкаю выключателем, открывая взглядам комнату – пустую сейчас. Никаких цветов в горшках и бархатных диванов, никакого джина в чашках, никакой толчеи. Пол вычищен и покрыт лаком, как в спортзале средней школы, единственная мебель – несколько потертых кушеток, неровных и бугристых, и составленные в ряды складные стулья для еженедельных собраний анонимных алкоголиков и поэтических вечеров. Единственное, что осталось от былого очарования, – чугунные перила, ведущие в мезонин, и витражный светильник на потолке.

Поворачиваюсь к Аттикусу, ожидая увидеть на его лице то же разочарование, что чувствую я сама, но он смотрит на меня так, будто я одна из тех женщин из прошлого, призраков которых вызвала своим рассказом.

– Откуда ты все это знаешь, Агнес? – изумленно, даже благоговейно спрашивает он. – И как ты нашла это место?

Вместо ответа я говорю:

– Я хочу тебе еще кое-что показать.

И я веду его по чугунной лестнице вверх, в мезонин, где на стенах висят старые фотографии. Провожу его мимо снимков в тонах сепии, на которых одни молодые девушки в блузках участвуют в демонстрациях за избирательное право и трудовую реформу, другие – с короткими стрижками и платьями с заниженной талией – веселятся от души, на следующих фотографиях женщины в форме военно-морского флота выстроились в ряд, еще дальше – тоскливая серия монахинь и социальных работников, которые позировали с политиками и бизнесменами. И наконец мы подходим к примерно десятку черно-белых художественных снимков панков с неровно подстриженными волосами, в рваных футболках и кожаных куртках, с пирсингом из английских булавок. Аттикус останавливается, указывая на несколько известных лиц – Патти Смит, Дебора Харри, Ричард Хелл, Джоуи Рамон[232]. Наконец я дохожу до последней фотографии. Этот снимок сделали с галереи мезонина, где мы стоим, глядя вниз на сцену. Бальный зал переполнен: видна лишь масса запрокинутых лиц и поднятых рук, все смотрят на сцену, где две юные девушки наклоняются к одному микрофону. Свет направлен на ту, что стоит ближе к краю сцены, а вторая девушка, в нескольких сантиметрах позади, – в темноте, и ее лицо выглядит тусклым отражением лица другой. На шеях у обеих темные чокеры, и поэтому их головы кажутся отрезанными от тела.

– Погоди, – говорит Аттикус, наклоняясь через мое плечо. – Это же…

– Девушка с обложки «Секрета Ненастного Перевала». Я тоже так подумала. Посмотри на татуировку на ее руке.

Аттикус всматривается, прищурившись:

– Неужели это…

– Фиалка? Да, думаю, да, прямо как та, что делает Джен в книге. А тут…

Я снимаю фотографию со стены, переворачиваю и отгибаю зубцы, которые удерживают картон в раме. Вытаскиваю подложку и показываю оборот фотографии, на котором едва различимы написанные карандашом слова.

– «Вайолет и Джен на сцене в „Джозефин“, лето-993», – читает вслух он. – Вот черт! Это она. И посмотри на дату – всего за год до того, как она опубликовала свою книгу. Ничего подобного в ее биографии нет. Агнес, забудь о продолжении – я бы хотел прочитать настоящую историю Вероники Сент-Клэр, как она от этого, – он стучит по стеклу, – прошла путь до автора «Секрета Ненастного Перевала».

– Думаю, это как-то связано с девушкой, которая умерла здесь, в «Джозефин», – начинаю я, повернувшись к Аттикусу. Он тоже поворачивается, и на секунду наши лица оказываются так же близко, как и лица двух девушек на фотографии, точно мы тоже делим одну песню, и губы наши так близко, что вот-вот соприкоснутся в поцелуе…

Но затем тишину нарушает голос, который неприятным эхом разносится по галерее.

– Мисс Кори, пожалуйста, проводите своего гостя к центральному выходу, а затем немедленно зайдите в мой кабинет.

Выговор от Роберты Дженкинс, управляющей «Джозефин», – само по себе плохо, но выражение лица Аттикуса, когда я провожаю его к дверям, гораздо хуже. Все восхищение из его взгляда исчезло. Он смотрит на меня как на заключенную.

– У тебя неприятности? – спрашивает он у выхода.

Я пожимаю плечами и с деланым безразличием отвечаю:

– Да нет, у них просто куча правил здесь… Увидимся в понедельник.

И закрываю за ним дверь, пока он не успел спросить, что за правила и почему я тогда согласилась жить в таком месте. Иду в кабинет в дальней части здания, мимо досок с объявлениями о встречах анонимных алкоголиков и услугах психологов, мимо белой магнитной доски, на которой маркером написаны задания по хозяйству.

Вот она, унылая реальность. Вокруг уже не отель «Джозефин», а «Джозефин-хаус», общежитие для временного проживания отбросов системы социального обеспечения – алкоголиков на пути выздоровления, бывших заключенных, освобожденных условно-досрочно (если только это не насильники и сексуальные маньяки), сирот, которые после совершеннолетия лишились опеки – всех, кто остался на обочине жизни и сейчас нуждался в безопасном убежище.